..
Если бы потом его спросили, о чем он думал, то Владимир не смог бы ответить. Он, кажется, даже не думал совсем. Это было состояние полусна, когда сливаются картины реальной жизни и бред, деформированное прошлое и настоящее, а взгляд с пристальным вниманием застывает на каких-то незначительных подробностях — на осколках разбитых фаянсовых тарелок, торчащем из мусора чемодане, исковерканной алюминиевой ложке... И память рождала старый облик двора. Многие со временем покидали этот дом; и возвращались они или нет, но на всю жизнь запоминали старый двор, чем-то похожий на гулкий короб,гитары, в котором эхом отдаются звуки и висят над головами басовые струны электрических проводов...
И всегда здесь была мать — худая, стройная женщина с твердыми губами, которые улыбались редко, но удивительно прекрасно. Владимир часто смешил ее нарочно, чтобы еще раз увидеть, как улыбка возникает где-то в глубине ее глаз и начинает медленно опускаться вниз по всему лицу, еще невидимая, словно ток воды под гладкой поверхностью, и вот уже она касается губ...
Он промерз на ледяной земле, поднялся и заковылял к забору. Пошел по улице среди куда-то спешащих людей. Его обгоняли старые, качающиеся на стыках рельсов трамваи. На высоком здании, одиноко стоящем рядом с почерневшими от дождей бревенчатыми домами, рабочие снимали разорванный ветром выцветший плакат, растянутый веревками на три этажа. «БУКВА «Г»,— было написано на нем черной краской. И длинный ряд полустертых фамилий: «ГИТЛЕР... ГЕРИНГ... ГЕББЕЛЬС... ТЕСС...» Уродливые морды фашистских главарей трепетали под ветром, и шею каждого охватывала веревочная петля.
— ...Давай... Отцепляй! — кричал рабочий, который стоял на тротуаре и, раскинув руки, не пропускал прохожих мимо дома.— Нет хода... Кому говорят?! Свалится — зашибет насмерть! Отходи...
— Мо-о-ожно-о-о?! — надрывались рабочие на крыше.— Чего жде-е-ешь?!
Рабочий отбежал в сторону,
— Отпускай!!
Те, кто стояли на крыше, разом бросили веревки, и громадный плакат, извиваясь на лету, точно парус, полетел к мостовой. Тяжелые перекладины его обогнали полотно, раскалываясь в перегнившую щепу, рухнули на асфальт. Люди нетерпеливой толпой зашагали по тротуару, переступая через обломки досок, рваную материю и ржавые куски кровельного железа.
Владимир слабо улыбнулся, подумав о том, как люди уже привыкли к свершившейся перемене в их жизни. Война еще цепко держалась в сумрачных коробках сожженных домов и противотанковых ежах, полувросших в землю на перекрестках, но остатки ее лоскутьями сползали с фасадов домов, обнажая-на стенах светлые, невыгоревшие пятна. А вон там, протянувшись в цепочку, школьники разбирают завалы, складывая обломки у окон, и каменщики замуровывают проемы черным от копоти кирпичом...
Владимир нашел дом своего друга и долго поднимался на второй этаж по узкой деревянной лестнице, задевая костылем какие-то ведра и пустые банки. Он постучал в обитую войлоком дверь, и ему открыла сестренка Веньки.
— Это ты?! Инночка?! — удивился Владимир, с трудом узнавая в стройной худенькой девчушке прежнюю толстушку с вечно измазанными вареньем пухлыми губами.
— Я,— смущенно ответила она.— Вам кого?
— Мама дома?
— Мама-а! — закричала Инна.— К тебе...
В дверях показалась болезненно полная, с больничной желтизной на лице пожилая женщина. В цветастом ситцевом платье, в мужских полуботинках, она остановилась в коридоре, близоруко щуря глаза.
— Здравствуйте, Мария Павловна,—тихо сказал Владимир и замолчал, с трудом сдерживая охватившее волнение и чувство жалости.
— Володечка-а,— медленно выдохнула она и, сделав несколько мелких шажков, точно падая, склонилась к его плечу, обняла и заплакала привычными долгими слезами.
Испуганная Инна дергала ее за рукав: — Это кто?... Веня?! Мам... Это Веня?!
— Нет, это Володя,— прошептала Мария Павловна и повела Владимира в комнату. Она усадила его за стол. Он положил перед собой теплую шапку со вмятиной от звезды. Скрестил руки На перекладине костыля."
А Веня еще не пришел... Жив он, жив... Скоро демобилизуется. В Германии служит. Посчастливило мне... Увижу целого...— Женщина плакала, шмыгая носом, и тыльной стороной ладони некрасиво вытирала щеки, стараясь не смотреть на Владимира.
— Мама где? Это правда, что...— спросил он и не окончил, сам ужаснулся тому, что сделал. Словно все время висел на веревке над пропастью, а тут полоснул по ней ножом. И рухнул в тишину, как во время ранения —в звенящий обморок. Только испуганные четыре глаза — матери и дочери. Да синее окно с ослепительным облаком в крестовине переплета.
— Ты, Володечка, крепись...—начала женщина, даже перестав плакать, какими-то деревянным, сухим голосом.— Дом твой сгорел... Бомба упала...
— Мама где? — повторил он, не слыша своего голоса и только по усилию, с каким двигал губами, догадываясь, что спросил еще раз.
— Мама была там... в доме.
Он сидел в полупустой комнате, смотрел в окно, чувствовал свое тяжелое, набрякшее лицо и стянутый холодом череп на котором шевелились волосы.
— Воды! — закричала женщина, и дочка метнулась на кухню.
— Не надо...— почти по слогам сказал он и даже повел в воздухе рукой, точно отстраняя невидимую кружку.— Не надо...
Все стало на место — отодвинулось в угол окно, и небо сделалось серым, а облако потускнело. Перед ним сидела женщина, мать лучшего друга Веньки, в ситцевом платье. И была большая комната с цинковым корытом у двери и настенными часами с громким железным стуком. А. на столе стоял чугунный утюг, и сквозь его окошки светились красные угли — словно черный дом с горящими окнами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85