Топленого, с коричневой шкуркой... Кажется, все бы за один стакан отдал. Может, убьют меня в первом же бою, а? Примета есть такая, перед смертью самого невозможного хочется...
Владимир косится на него. Нет, глаза смеются. Так, просто так треплется, чтобы скучноне было.
...Какая страшная катастрофа наступает, когда падает на землю человек и из него уходит жизнь. Всего лишь один человек, а потеря непоправима, и все тысячи оставшихся жить не смогут восполнить ее. Вместе с ним исчезает целый мир, в котором еще двигаются по старым расписаниям пассажирские поезда, женщины выходят на свидание, плывет в небо аэроплан и \бабочка-однодневка опускается на качающийся под ветром черный мак, сбивая крыльями желтую цветочную пыльцу... И ни для кого уже во.всем белом свете это в точности не повторится. Никто больше так не увидит плавающий в темноте крошечный огонек и запрокинутые за голову руки, не почувствует губами соль горячего тела, не услышит грохот проносящегося паровоза...
Владимир оглянулся. Изгибающаяся длинная змея колонны все еще вытягивалась из распахнутых ворот, у. которых стояла неразличимая в сумерках кучка людей. Скрипели подводы, груженные ротным имуществом, покрикивали возницы. Дорога чавкала, хлюпала, растекалась лужами. Какой-то один, постоянный ритм появился в мерном колебании штыков, в стуке копыт, в спокойном течении мысли, подладившейся под неторопливые шаги...
Почему сегодня вспомнилось именно это? Потому ли, что кладовка напоминала ту ванную_ комнату или чувство одиночества было таким же, как и тогда? Может быть. И еще... Надо жить дальше, и пусть вспоминаются те, кто мог быть рядом. Где теперь сержант Ворсин? Когда пришло время, он швырнул перед немцем на снег свой полушубок и пошел по степи, качаясь и держась руками за разбитую голову. Он умел ненавидеть и знал, что такое милосердие. Говорят, сержант брал Берлин, а сейчас демобилизован... Та женщина из сожженного города? Она была права. Владимир помнит ее. Как бы оно тогда ни получилось, а он благодарен ей за свет крошечного, в ноготь, огонька, который светил им обоим в непобеленной узкой комнате, за тепло ее волос, за руки, расстегнувшие тугой ворот его гимнастерки... И всем тем, кто впускал его в нетопленую хату, делился спиртом из полупустой фляги,
опускал ладони на дрожащие от боли губы... Все они были его прошлым, а прошлое составляло жизнь. Он жил сейчас воспоминаниями. Будут бежать дни, будет увеличиваться расстояние между прошлым и настоящим! Но, как верстовые столбы в голом поле, уменьшаясь в размерах, делаясь тоньше, все равно будут скользить на горизонте зыбкие вехи прежних встреч и расставаний. И в их числе его первая любовь. К судомойке с буксира «Скиф». К худенькой девчонке Шуре с исцарапанными коленками, которую увидел пять лет назад и потерял... И он теперь знает — она пропала навсегда и ничто.на этом белом свете не сможет восполнить эту потерю,.. Его первая, неопытная, безнадежная любовь...
ТИШИНА
Вдверь чулана постучались, и Владимир долго не отвечал. Он лежал в темноте, видел зеленое окно, черные полосы неоштукатуренных бревен.
— Заснул, корешок? — спросил Леша.— Давай.поднимайся. Порубаем немного. Мать тут кое-чего приготовила...
Владимир стал нашаривать костыли, и Леша засмеялся:
— Да брось ты их к черту. На одной к столу допрыгаешь.
Владимир обнял его за шею и, подскакивая, вышел из чулана. Он опустился на черный венский стул и слабо.улыбнулся, оглядывая тарелки:
— Лихо... И в самом деле курица. Живут люди.
— Мать, капни Володе,— приказал Леша и строго повел взглядом на женщину. Она чуть насмешливо, как на ребенка, посмотрела на него и подняла со стола графинчик.
— Это спирт, Володя... Ты разбавляешь?
— Спирт? Нет, так пью,— ответил Владимир и взял в руку холодный стаканчик.— Так за что пьем?
— Мать, скажи тост,— попросил Леша.
— Я бы випила за..—начала женщина и задумалась, поставила на скатерть свою чашку.
Леша беспокойно заерзал на стуле, видно, привычным для него жестом взлохматил волосы и, не выдержав, предупредил:
— Только, мать, без душевных надрывов... Полегче, полегче. Два фронтовика. Неожиданная встреча. Радость, все-таки, мать.
— Я понимаю,— тихо сказала женщина и медленно подняла на Лешу глаза.—- Пусть тебе будет всегда хорошо... И ему,— добавила она, кивнув на Владимира.
— Ну, молодец, ч мать,— обрадовался Леша.— Точное попадание! Поехали...
Владимир выпил, заел капустой с картошкой. Домна положила ему на тарелку кусок курицы и подлила еще спирту.
Вторую выпили молча и долго ели, не спеша, передавая друг другу куски хлеба и соль. Потрескивала печь, от тепла слезились окна, в углу крошечными огоньками горела фольга иконок.
После третьей Леша покраснел, потные волосы его потемнели на лбу и на висках, а зрачки сузились и сделались беспокойными.
— Я хочу выпить,— сказал он и крепко ухватил стакан. — Леша,— с осуждением произнесла женщина.
— За войну,— упрямо возразил Леша.
— Почему за. нее? —вялыми губами спросил Владимир.— Лучше за любовь.
— Любви нет,— отрезал Леша и пристукнул донышком стакана.— Есть обоюдное уважение. Тебе ясно, кореш? Это покрепче ваших фиглей-миглей.
— Будь она проклята, война,— вздохнула Домна.
— Во! — восхищенно сказал' Леша.— Она точно выразилась. В самое яблочко!. Будь она проклята! — Он хитро прищурился.— Кто я такой? Мужик из-под Рязани, колхозный плотник. А я спал, под немецкими перинами. В Праге вот этими корявыми руками бил в самый большой колокол... Гул шел на весь город! И вот я вернулся, сижу с вами, дорогие мои товарищи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85