Из люков танков вылезали люди в черных комбинезонах.
Греясь, они пританцовывали на броне и хлопали руками по бедрам. Владимир пошел к ним, Ворсин уже боролся с одним танкистом, хохоча от счастья, старался повалить его в сугроб. Все смеялись, охлопывали машины, заглядывали под гусеницы.
— На Марысенки? — спрашивал одноглазый.— Да мы только оттуда... фашисты там все покрошили... Кажется, прорвались, ушли дальше...
— Ничего, не уйдут,— отвечал лейтенант.— Немцев куда ведете?
— Гоним в Чарну.
— Так в Чарну не сюда... Берите левее. Еще километров пятнадцать. Ну, давайте, шуруйте дальше, ребята, а нам спешить надо.
— Счастливо, хлопцы...
— Ни цуха ни пера...
— За обозников наших подавленных... Врежьте им как следует!
— Наше за нами не останется! Всего, пехота!
Танки медленно тронулись с места и, развернувшись в сугробах, разбрасывая ошметки снега, пошли в бесконечную степь. Все смотрели им вслед, как уменьшаются они, затихает шум моторов и пятнистая броня машин сливается с зыбью застругов в летучем мареве начинающейся пурги...
— Сто-о-ой!! — вдруг закричал одноглазый и, рванув автомат, от живота полоснул очередью. Одной — короткой, и второй — длинной, до последнего патрона в рожковом магазине.
По глади занесенной реки бежали от обрыва две черные фигуры. Вторая взмахнула руками и упала в снег. Тогда остановилась и первая.
Владимир и одноглазый пошли к реке, скользя, спустились с обрыва и направились к немцам. Убитый лежал, зарывшись лицом в сугроб, шинель задралась, худые длинные ноги были поджаты к животу.
— Насмерть,— сказал одноглазый, перевернув труп на спину.— Отбегался...
Рыжий немец стоял неподалеку, паром изо рта грел распухшие руки, красные, точно облитые клюквенным соком.
— Сволочь,— проговорил одноглазый, с ненавистью глядя на пленного.
— Куда он убежать хотел? — усмехнулся Владимир.
— Сволочь,— повторил одноглазый и закричал: — Руки снегом потри!.. Тебе говорят, слышишь?
Немец зло оскалился и с трудом прошептал что-то неразборчивое.
— Ну и дурак,— хмуро сказал одноглазый и ткнул дулом автомата вперед:— Иди...
Пленный наклонился над убитым, стер с его лица комья снега и вдруг, резко качнувшись, торопливо поцеловал в лоб. Потом поднялся и пошел к обрыву, с которого на него молча смотрели окоченевшие, припорошенные белой крупой, неподвижные люди.
— Станови-и-ись! — разнесся голос сержанта. Выровненная конвоирами колонна пошла по заметенному полю, тяжко ступая по уже почти не видимой дороге. Начинало темнеть, и вьюга поднималась с равнин, раскачивала подвижные сугробы и гнала их в свисте ветра, то рассыпая в тугие жгуты, то каменно утрамбовывая в трамплины заструг. Она перелопачивала снег, швыряла его комьями, сдирала белую кожу степи и, разметав по черному свету, снова обрушивала с неба ледяным летучим крошевом...
Немцы сбились в толпу. Несколько конвоиров встали во главе пленных и начали пробивать в снегу дорогу, увязая по пояс. Владимир, одноглазый и паренек-конвоир ступали последними, подгоняя отстающих. Владимир чувствовал, как медленно сочится кровь из раненой ноги. Валенок промок и покрылся корой. Ремень автомата давил на шею, пригибая голову. Посеченное лицо одубело, и Владимир тер его снегом, пока щеки и лоб снова не вспыхнули колючей болью.
Он увидел Ворсина. Сержант стоял, весь занесенный бураном, и каждому поравнявшемуся с ним конвоиру что-то кричал.
— Заблудили-и-ись! — он обхватил Владимира за плечи и прокричал: — Заблудились... Что делать?!
— А-а? — шагнул к ним одноглазый.— Что ты говори-и-ишь?
— Все! Дороги нет... Сбились с пути... Что делать буде-е-ем?
— Поперемерзнем, как мыши-и! — одноглазый махнул рукой.— Только вперед...
- Куда?!
— Вперед! Пока не свалимся..
— А они?! Немцы?!..
— Вперед! Впере-е-ед...
— Вот тебе и в госпиталь попали... Черт, погибнешь с ними...
Ворсин тяжело побежал в начало колонны....Уже трудно было сказать, сколько времени они блуждали в степи. Буран не утихал. Ом кружил на одном месте, или это так казалось людям, потому что куда они ни шли, везде был только снег. Он рязкой гущей путал ноги, с
ветром пронизывал одежду, бросался в лицо, обжигая и слепя...
Ночь была исполосована белыми метелями. Она лежала над степью, бесконечная и тяжелая, и воздух ее прожигал легкие, замораживая бронхи, и люди, вместо крика, хрипели сорванными голосами.
— Сто-о-ой!.. Сто-о-ой!
Владимир видит, как темная масса колоны растворяется в месиве снега. Он вскидывает автомат и стреляет в воздух: у его ног, уже полузанесенный, валяется пленный. Из темноты выныривает одноглазый. Они вдвоем с трудом поднимают немца. Грузный и ослабевший, он качается на ногах, и, когда его отпускают, снова садится в снег.
— Встава-а-ай! — орет одноглазый и трясет пленного за ворот шинели. Голова немца клонится,с нее валится шапка, ветер черным комом уносит ее в темноту. Длинные волосы вьются, как ожившие нити. В слепых глазах, словно бельма, окаменевший ужас.
— Встава-а-ай... своло-о-очь... Ну?! Поднимается на четвереньки, стоит, точно горбатый зверь. Медленно выпрямляется, и Владимир держит его за плечи рядом с собой — видит эти остановившиеся глаза, летящие волосы и покусанные губы, сквозь которые дыхание проталкивает одно и то же слово:
— ...Ма-ма... ма-ма... ма-ма... ма-ма...
Не говорит, а дышит, с настойчивостью безумия повторяя каждый выдох:
— ...Ма... ма... ма... ма...
— Прекрати-и!! — с ненавистью кричит одноглазый, и губы у него самого дергаются. Он впивается в шинель немца и, подтянув его ближе, хрипит в лицо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85