— Вот все, что осталось,— сказала женщина и достала из шифоньера бельевую корзину, сплетенную из ивовых прутьев. Владимир узнал ее — она всегда валялась в кладовке, и в нее складывали старые, ненужные вещи. Даже сейчас, закрыв глаза, он мог бы сказать, что лежало в корзине в то прежнее время,— его старые ботинки, сломанная керосинка, две кастрюли,.. Корзина никогда не закрывалась, и проволочные петли давно отлетели. Сейчас один угол ее был смят, в изломанных прутьях затвердела глина и краснел раскрошенный кирпич.
— Мы насобирали потом... Почти ничего не осталось... Был страшный пожар...
Владимир открыл корзинку. Он увидел ржавую стиральную доску, несколько разбитых фужеров, покореженные огнем серебряные ложки и свои старые ботинки. Долго смотрел на все это, осторожно трогал руками. Рядом стояла женщина и, вспоминая, говорила:
— Ночью как загремело... Мало кто успел выбежать... Пожарные тушили... «Скорая помощь» приехала, да куда там уже...
Владимир вынул стиральную доску и кончиками пальцев провел по рифленому железу. Раздался дребезжащий звук.
«Каждую субботу стирка... Воду таскал... Пузыри мыльные по всей комнате...» — Он задумался. Поднял из корзины два осколка фужера и, держа их за тонкие ножки, стал рассматривать.
«Из маминого сервиза... На свадьбу подарили, так она мне рассказывала... По праздникам ставила...»
Он тихонько сдвинул стекляшки, и комната наполнилась ясным звоном.
— Хрусталь,— шепотом сказала женщина,
— Новый год,— попытался улыбнуться Владимир. А звон еще стоял в комнате, затихая в углах.
Владимир швырнул осколки обратно в корзину, захлопнул крышку и отодвинул в сторону.
— Ничего этого не надо,—проговорил он.—Выбросьте...
— На память возьми хоть чего-нибудь,—предложила женщина.
— После всего... и только это? — Владимир махнул рукой.— Не,надо... выбросьте.
Он не остался у них, как они ни просили. Вскинул на плечи вещевой мешок, поплотнее зажал костыли и заковылял к кладбищу. Оно поразило его безлюдностью. Казалось, что сюда никто не приходит, но на многих могилах лежали увядшие венки. Все тропки были завалены сухими листьями, а ограды отсутствовали, и кладбище лежало пустынное, неухоженное, с покосившимися крестами, сваренными из водопроводных труб, или фанерными, уже побитыми ветром обелисками. На некоторых могилах стояли только дощечки с номерами.
Владимир нашел сторожа. Дед спал. Красноносый, бородатый, в армейском полушубке, он долго не мог понять, что ему говорят, но потом повел его в дальний угол.
— ...Вчерась двоих поймал,— бормотал он, ступая около могил и оглядываясь.—Беда с ними... Растаскивают деревянные оградки на подтопку...
— Судить сволочей надо,— сказал Владимир.
— Всех не усудишь,— возразил дед.— Дома бревенчатые по ночам разбирают... Сараев не уберегешь. Зима идет. Топить требуется. В этом году что правда, то правда, город дрова обещает... Ты гляди, снег пошел...
Редкие крупитчатые снежинки зло застучали по земле. Сухие листья зашуршали, зашевелились под их ударами. Тропинки словно ожили.
— Ну вот тут они все и лежат. Знаешь, зима была... Копали одну на всех.
Они остановились у глинистого бугра, уже поросшего сухой мелкой травой. Несколько еловых осыпавшихся венков лежало у подножья. Распластанные и вмятые в землю. И уже трудно прочесть, что написано на серых, выстиран-ных дождями лентах.
— Ты иди... спасибо,— сказал Владимир,
— Я-то пойду,—ответил дед,—но и ты тут долго не торчи. Слезами горю не помочь... И назад их не вернешь. Иди домой, живи... А тут кладбище.
И он пошел от Владимира, потом обернулся:
— Слышь?! Говорят, тут каменных людей понаставят... Знамена мраморные... Над каждым упокойником! И будет здесь не кладбище, а захоронение... С торжественной музыкой. Как думаешь, брехня это?!
Не слушая его, Владимир сел на вещевой мешок, поднял воротник шинели и сунул пальцы в рукав.
Трудно было поверить, что под таким маленьким холмом могло поместиться столько людей. Почти полдома... И крикливая Полупанова из второго подъезда. Любитель скандалов — старик Флоров. Продавец из универмага Миронович. Ласковая бабка Семеновна... Два брата-близнеца Ахуджановы... Музыкант Херсонский... Веселый адвокат Соев... ...И мама... ...И мама тоже тут...
Злые градинки снега скатывались с глиняного холма, застревали в траве, собирались возле мерзлых комьев белыми бугорками, постепенно пятная могилу...
Даже в,самые жестокие минуты, на лазаретной койке, Владимир не чувствовал себя таким одиноким, как сейчас. И раньше были злые снега и глиняные бугры могил, и раньше приходилось сидеть у. их подножий, но никогда не было так скверно на душе.
«...И не встретила ты меня на вокзале, как всех... И не увиделись мы с тобой... Чужие люди сложили тебе на груди руки... Вырыли яму чужие люди... Ты прости меня, сына своего, что не смог защитить тебя...»
Так думал Владимир и даже не замечал, что это не были просто слова, а какая-то сплошная, тоскливая песня, полный отчаяния внутренний речитатив, вроде того, который он не раз слышал в сожженных селах, когда навзрыд плакали деревенские бабы: у развалин своих хат, заламывая руки и голося непридуманно-складно и горько, до мурашек на спине...
«...Мамочка. Дорогая... А что я мог сделать?! Я был далеко. На другом краю света... Прости меня, прости. Всю жизнь тебя буду помнить. Почему не говорил тебе, как я тебя люблю... Я же любил — твои волосы, руки, как ты ходишь, говоришь. Не смог тебя защитить... Не смог уберечь... Как ты плакала, наверно, кричала, когда горели
стены и раскалывался потолок... А я в это время... Где я был тогда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85