— Шут с тобой,— с недовольным видом согласился Волжский.—Дам тебе- район поближе. Сейчас машина придет, и садись. Быстрее возвращайся... Старик совсем плох.
— Я сегодня уже был в больнице,— хмуро проговорил Владимир.— Пустили на двадцать минут. Оставил ему кое-что...
— И мы немного насобирали в коллективе,— вздохнул Волжский.— И хлеба, и кукурузных лепешек. Даже яиц достали...
— Только о доме и говорит.
— Теперь дом будет. Самойлов скандал устроил;—говорит, премию вам надо дать... Надо. А где я возьму? Может, подождете? Вот увеличат нам ассигнования...
— Подождем,— засмеялся Владимир.
— Ну и хорошо,— повеселел Волжский. Он торопливо зашагал через двор, балансируя на шатких камнях, разбросанных в грязи.
Машина приехала в конце дня. Владимир залез в кабину, и полуторка тронулась по улицам города, осторожно обходя лужи и глубокие выбоины. Шофером оказался молчаливый нескладный старик с унылым носом и татарскими жидкими усами. Промасленная кепчонка туго обтягивала его череп. В кузове перекатывались пустые бочки.
Владимир сидел у окна, сквозь рыжие разводы трещин в стекле смотрел на колонны пленных немцев, над которыми колыхались вскинутые на плечи мотыги и лопаты, на одинокий трамвайчик, бойко бегущий среди развалин. У некоторых домов появились,строительные леса. Рядом лежали штабеля кирпичей и досок. У магазинов толпились люди. На пустыре мальчишки гоняли консервную банку. Между деревьями висело мокрое белье. Вдали показалось серое море с вмерзшими баржами и буксирами и окруженная розовым дымком черная большая домна. Потом все это снова закрыли острые зазубрины разбитых зданий.
— Красивый город,— вдруг пробормотал старик.
— Да ну? — усмехнулся Владимир.
— Дурак ты,— вздохнул шофер.
За городом начиналась степь, чуть прикрытая снегом. Небо казалось зеленым и светлым, но к горизонту уже подошла ночь — там накапливалась темнота, медленно расползаясь ввысь и вширь, как чернила на промокашке. Машина осторожно скользила на глиняных взгорбках, разминала колесами стылую грязь/ иногда с шумом проваливалась в ямы с натекшей водой и карабкалась из них, содрогаясь старым железным телом. Так миновал час, второй...
— А ты не из разговорчивых,— устало сказал Владимир.
Шофер покосился на него, долго думал, наконец, хрипло проговорил:
— Уже полтора месяца не курю...
— Чего так?—оживился Владимир.
— Не знаю,— вяло ответил старик.
— Кашель, что ли?
— Ага,— согласился шофер.— Простреленный я.
— На каком фронте?
— А тут рядышком... Десять километров в сторонку село было... Немцы собрали старых да малых и пулеметами покосили.
Он замолчал, полуприкрыв глаза, сонно покачивая головой в такт движению машины. Владимир прижался лбом к стеклу. Плоская степь медленно колыхала полуторку, которая, словно темная горошина, катилась в наступающих сумерках по морщинам и шрамам притихшей земли. Что взойдет на ней, когда растает снег? Полынь-трава и бурьян... Ветры сровняют противотанковые рвы, а ручьи размоют оспу стрелковых ячеек. Земля найдет в себе силы забыть и не такое. Она переварит железо в ржавую труху, рассосет кости и выветрит бетон. Через тридцать лет не останется следа от черных головешек и расколотые фундаменты покроются дерном. А люди, .видевшие войну, еще
будут жить — простреленные навылет, с деревяшками вме-сто ног. Какое от них пойдет поколение? Унаследует ли оно их ненависть к тем, которые лежали, раскинув руки, у «машинненгеверов» и строчили по хатам, выбирая мишени с усердием бухгалтеров, влюбленных в свое дело? Будет ли жить в молодых генах боль отцовской культи, крик его умирающего друга? Или будущая сытость и быстрое время воспитают память ленивую и равнодушную, и все, чем существовали люди эти годы, выпадет легким осадком из полузабытых рассказов отцов и неясных спокойных воспоминаний...
— Значит, ты выжил чудом? — спросил Владимир. Шофер пожал плечами, равнодушным голосом пробормотал:
— А я не выжил... Это так, временно.
— Как это? — не понял Владимир.
— Все равно через год концы отдам,— буркнул старик.— Все у меня внутрях погнило...
— Ты еще потанцуешь,— бодро сказал . Владимир.— Знаем мы таких...
— Не получится,— покачал головой шофер.— Год остался. Не больше... Я, парень, свою войну проиграл. Убили они меня.
— Глупости ты говоришь,— со злостью произнес Владимир.— Тебя убили? Ты за баранкой сидишь. А сколько мы их в окопах землей закидали?
Владимир быстро взглянул на него и поразился холодному спокойствию лица. Недельная серая щетина оттеняла бледную обвисшую кожу на верхней губе, переходя в жидкие усы. Глаза смотрели на дорогу без всякого выражения, но в них была, ясная, нестарческая глубина. ,
— Безразлично, что будет после тебя? — хмуро спросил Владимир.
— Я знаю, что будет,— ответил шофер.— Будет жизнь... Ты будешь... Эта степь...— шофер медленно перевел на него взгляд.— Война окончилась — приказ генералиссимуса... Отгрохали салюты. Все. Точка. А что делать со мной?! Она ж, пуля, еще летит. За два года на пятнадцать сантиметров сдвинулась. Через год стукнется в сердце. И ни один врач не берется ее, суку, вытащить, потому что все у меня внутри разворочено. Все. И когда сунут меня в деревянном бушлате в яму — кто я буду? Просто умерший или убитый войной?
Молча они продолжали ехать по темнеющей степи.
Ровно окрашенное в тусклый серый цвет небо казалось плоским, с одинокими желтыми тучами, похожими на валуны. Под колесами плескалась вода, шуршала грязь и ударяли в борта камни, с силой выброшенные из-под скатов.
На повороте шофер остановил машину, открыл дверцу и долго вглядывался в степь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85