— Молчи-и... гад ползучий, молчи-и-и!!
Пленный привалился к груди Владимира, и он под тонким сукном шинели ладонями ощутил его дрожащую костлявую спину. И, не зная почему,- Владимир вдруг крепко обхватил его за плечи, прижал и, загребая валенками снег, побрел к маячившей вдали колонне.-Одноглазый зло рванул руку пленного и перебросил ее через шею. Они потащили немца, который оседал на подгибающихся ногах и монотонно бормотал и всхлипывал, качая головой:
— ...Ма... ма... ма... ма...
Потом он выпрямился, пробежал несколько шагов и ввалился в толпу пленных, расталкивая их, выкрикнул что-то и снова упал в снег. Те остановились вокруг него, занесенные бураном, сгорбленные, и ветер кружился
среди неподвижных фигур, разбивая о них белые воронки смерчей;
— Что-о та-а-ам?! — донесся голос Ворсина.—Впе-ре-е-ед!..
Владимир наклонился, над немцем. Он растер его лицо снегом, натянул на негнущиеся руки свои ватные перчатки.
— Дай ему! — прокричал одноглазый набросил треух, оставшись без шапки. Черные волосы его торчали из бин-гов жесткими хвостиками, на глазах бе.лея от набивающеюся снега.
Владимир натянул на голову пленному треух, завязал под подбородком шнурки и тяжело поднял немца на ноги. — Впере-е-ед!
Колонна тронулась с места, как громадная черепаха, поползла по степи, сквозь неутихающий буран. Пленные падали, ползли на коленях, поднимались. Измученные конвоиры, ослабевшие от потери крови и холода, тянулись по сугробам, сгорбленные и занесенные снегом... Владимир шел, не чувствуя правой ноги. Ему казалось, что вместо пес к бедру пришили, прямо к живому телу, неуклюжую колоду. Она застревала в плотном насте, подворачивалась, и тогда от хлесткой боли вспыхивали перед глазами сияющие крути. Где-то за ним, держась обеими руками за голову, шатаясь, брел одноглазый. Иногда Появлялся из темноты Ворсин. Сержант еще кричал что-то неразборчивое и свисте ветра и пропадал снова. И все время Владимир слышал монотонный сдавленный шепот, словно тот пленный, который упал первым, еще шагал рядом, повторяя С настойчивостью безумного:
— ...Ма... ма... ма... ма... ма...
Он остановился, негнущимися пальцами содрал с броней наросты снега. Ему показалось, что колонна стоит на месте. Люди не двигались, а качались, так медленны и тяжелы были их шаги. И теперь не один пленный, а, наверно, нее они бормотали, сквозь костяные губы: — ...Ма... ма... ма... ма...
Все, чем существовали они эти годы, что двигало ими, наставляло сутки держаться в горящей русской деревне, мерзнуть в осыпавшихся блиндажах, ходить в безнадежные контратаки, все покинуло их сознание. Их ненависть К чужой стране, клятвы отмщения у могил друзей, рабское подчинение командирам уступили теперь одному. Старое, забытое,что должно уже давно огрубеть и покрыться коростой в их оглохших, злых душах, вдруг стало един-стенным, что еще жило в умирающих от холода телах,
Ладони матери, горячий сосок груди в неумелых губах, всеограждающие-материнские глаза пришли последним воспоминанием и зажглись над колонной падучей звездой. Она засветилась крошечным угольком, булавочным уколом искры. И это было все. И спотыкаясь, падая, наваливаясь на встречный ветер, люди из последних сил брели за ней, ловили ее запорошенными снегом глазами, одним отчаянным стоном дыша ей вслед:
— ...Ма... ма... ма... ма...
— ...Ма... ма...
— ...Ма....
И, может, кто-нибудь из конвоиров вспомнил свою мать, услышал в этом стоне шепот своих губ и понял, четко и ясно, в озарении, что за многие долгие годы к этим смертельно окоченевшим людям пришла забытая человечность в образе их матерей. Из черной дали воспоминаний те глядели страшными глазами на своих, погибающих сыновей, которые брели в холодной, чужой, ненавидящей их стране, кутаясь в рваные платки и ледяные шинели. И если сейчас не спасти, не поддержать надежду, дать возможность этим людям разувериться в последнем для них чуде— во всесилии великой материнской любви, то рухнет окончательно и то крохотное, что еще отделяло их гранью от испепеляющей смерти...
Может быть, кто-то из конвоиров так и думал. Они об этой ночи никогда потом не говорили... Владимир помнит только, что был ураганный ветер, летучий снег и немец, тот лопоухий, скорчившись лежал на пути. Владимир отрыл его, обхватил за плечи и потащил вперед. Он задыхался, падал вместе с ним в сугробы, поднимался и шел дальше. Казалось, что степи не будет конца. Ночь летела навстречу, как грохочущий состав, опрокидывала людей, душила снегом, белые жгуты вьюги засыпали следы...
Утром буран затих. Поднялось солнце — красное, срамытыми краями. Оно осветило бесконечную белую степь, в которой медленно двигалось темное пятно. То были люди. Покрытые ледяной коростой, обмороженные, с черными лицами... они брели по снежной целине, повиснув на плечах более сильных, таща на полушубках потерявших сознание...
Поднятый выстрелом часового маленький гарнизон деревушки высыпал за околицу. Солдаты молча смотрели, как приближаются к ним заметенные снегом, шатающиеся от изнеможения люди. Они тащились, точно слепые,
крюченные холодом, оставляя. за собой петляющий, неовный след. Поредевшая за ночь, полумертвая колонна с трудом втягивалась в деревню и только по неброшенному оружию, по задубелым гимнастеркам и ватным брюкам можно было определить, кто кого спас для завтрашней жизни...
ВОКЗАЛ
Он сидел на запорошенном снегом кладбище, у могилы матери. Без правой ступни, отмороженной той памятной ночью. Владимир смотрел на пленных немцев и думал, что, может быть, кто-то из них шел в колонне. И остался жить. Война окончилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85