Крошечные домики выстроились в длинные улицы. От блюдец-площадей уходили проспекты. Спичечные деревья из крашеной ваты тянулись вдоль бульваров...
— Это город! Его начали делать, когда немцы еще взрывали дома... А люди уже верили, что убить его нельзя, и лепили домики из старых газет... Клея не было. Смотрите — хлебным мякишем лепили. А сколько у них было этого хлеба?
Владимир обернулся к людям.
— Они умерли... Понимаете — умерли за город. А эти вот заканчивают их дело. Где ты живешь? — Он потянулся к старику в мохнатой шапке.— Говори, отец. Где ты живешь?
— Да чего там,—хмуро ответил старик.— На Пушкинской... В подвале. Залило водой...
— Так вот он — твой дом,— Владимир поднял с макета бумажную коробочку.— Смотри... Ты не обращай внимания, что окошки чернильным карандашом наведены. Он уже стоит на своем месте. Пять этажей... Горячая вода. Отопление паровое...
Он шагнул вперед и протянул домик старику. Тот взял его бережно в ладонь, как птенца, тихонько качнул в гнезде из морщин. Испуганно засмеялся, показывая бледные десны.
— А ты? На Портовой?.. Рядом будет парк. Через дорогу хлебный магазин...
Владимир брал домики и шел к тянущимся к нему рукам. Он отдавал самодельные коробочки, торопливо отвечал на вопросы и чувствовал, как от прикосновения к жадным пальцам, от встречных взглядов его охватывает какое-то жаркое исступление. Это был никогда им ранее не испытываемый восторг. Он видел возбужденные лица, слышал дыхание толпы. Его волнение передавалось людям. Они, не отрываясь смотрели на лохматого парня, который в расхристанной шинели, стуча костылем, кидался от одного человека к другому, умолял, настаивал, растравлял сердце болью и счастьем сумасшедшей мечты.
Растроганный Самойлов прятал покрасневшие глаза. Орешкин сидел, не шевелясь, запустив пальцы рук в торчащие дыбом волосы. Сгорбившийся за столом председатель горисполкома задумчиво улыбался...
— А теперь о нашем доме,— Владимир приставил перспективу к стене изубрал бумагу..
Все глаза повернулись к планшету.
В глубокой тишине Владимир посмотрел в замерший зал и увидел у дверей Ивана Ивановича. Старик стоял под стеной без шапки. Вытянув тощую шею, побледнев, он глядел на безмолвный закат, на солнечные лучи, упавшие с неба, словно красные пики, на вознесенные к яростным облакам белокаменные стены...
— Вот,— осторожно прошептал Владимир.— Это все сделал он... Для вас.
Протянул руку и, повинуясь жесту, все головы повернулись к дверям. По залу прокатились голоса, и люди неожиданно смолкли, подавленные несоизмеримостью того, что сочувствовали они сейчас, и этой щуплой старческой фигуры, растерянно прижавшейся к обшарпанной грязной стене... .
ИЗ ПИСЬМА ЛЕШИ ВЛАДИМИРУ
«...Кажется, не видать нам тебя, Володечка, и весной, когда растает снег. Стоит, в чужом дворе камень для могилки твоей мамы. Забыл ты нашу хату. Так и останешься в чужом городе? Что к нему привязало? Не родился ты там, не похоронены в той земле родственники... Шут с ним, с базаром, не интересует меня уже ни селедка, ни всякие цены. Я и ковры теперь делаю по мере возможности. Болеет моя старуха, и дом, как пустыня Сахара. Редко кто постучится, да и то соседи, картошки взаймы попросить или, сковородку одолжить. Я даже надумал пацана взять из сиротского дома. Ты смотри, на чем держится человеческое благополучие? И хата есть, и погреб не пустой, как у некоторых, а не дает бог счастья. Прихватило меня в самом расцвете сил... Только, кажется, клиентура завелась, половине базара кумом и сватом стал...
Не знаю, как ты, но я, корешок, чем дольше живу, тем чаще вспоминаю прошлое. Красиво мы раньше жили...»
В СЕЛО
Они собрались во дворе с рюкзаками и солдатскими заплечными мешками. С крыльца особняка на них с любопытством смотрели толпящиеся застройщики. Волжский ходил среди людей. На железном крючке его протеза болтался памятный листок,-Волжский заглядывал в него и кричал:
— Самойлов! Где Самойлов?
— Здесь я,— гудел профессор.
— Вам Петровский район... Будет подвода.
— Конечно,— желчно произносил Самойлов.— Я буду тащиться на паршивых лошадях, а. кое-кому предоставят машину... Наверно, Орешкину...
— Орешкин! Орешкин! — кричал Волжский и приподнимался на цыпочки, стараясь поверх голов увидеть офицерскую папаху.—Товарищи, где Орешкин?!
Владимир сидел у решетки, подложив под себя костыли, и молча наблюдал за суматохой. Еще вчера было решено разъехаться по селам, чтобы определить, хотя бы ориентировочно, степень их разрушения, наметить перспективы вос-становлениея. Все это входило в генеральный план области и республики. И люди собрались сегодня у крыльца особняка, натянув на себя самые теплые и старые вещи,
сунув в заплечные мешки на неделю вперед забранные по карточкам хлеб и комбижир. Они. пристроили у соседей детишек, заготовили старикам воды и дров, натолкли про запас в деревянных ступах пшено, всю ночь не ложились спать — штопали штаны и рубашки, подшивали валенки и латали сапоги. И вот бродят по двору, галдят, спорят, греются под солнышком у стены, ожидая подводы и машины, обещанные председателем облисполкома.. А те опаздывают, уже перевалило за четыре часа, с карниза летит желтая капель, грязь раскисла, мокрый ветер стал ломать подтаявшие сосульки, и они падают с крыш, втыкаясь в мягкую землю прозрачными штыками...
Подошел Волжский. Смущенно сказал, не глядя на Владимира:
— А ты чего? Тоже мне собрался... Сиди дома.
— Я как все.
— Все на двух ногах.
— А я на деревяшках,— усмехнулся Владимир,— доползу, как сороконожка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85