— Действуйте! Работаем мы с девяти до шести вечера... Желаю успеха.
Ошеломленный, Владимир поднялся со стула и пошел, к выходу. В коридоре его узнали, и парень в распахнутой-шинели, за отворотами которой колыхались медали, закричал:
— А, пробрался, гад! А мы тут стой... Где справедливость?
— Да помолчи ты, балаболка,— тихо сказал Владимир,— я тут работаю, понимаешь?
Парень выскочил за ним вслед на крыльцо.
— Эй, постой... Ты не обижайся на меня. Мы люди свои. Костыли из одного дерева...
— Ну, чего тебе?
Парень уцепился за его плечо, заглядывая в глаза.
— Друг... Вышел из госпиталя. Домой приехал. Мать-старуха. Сестренка малая. А дома нет. Одни головешки. Ты тут работаешь, в начальниках ходишь...
— Да брось,— поморщился Владимир.
— Помоги хоть кладовку какую достать. В долгу не буду. Или подвал. Жить негде. Век благодарить стану... Под лестницей живем...
— Я сам под лестницей живу,— Владимир осторожно снял его руку со своего плечд.
— Да врешь ты все,— вяло проговорил парень.— На черта же вас тут всех собрали?
— Что я могу сделать? — краснея, проговорил Владимир.— Пойми.
— Там... В окопах мы так не отвечали,— парень побрел в коридор.
Пушкинская оказалась длинной улицей. Владимир видел разрушенные города, они ужасали его, но тогда не было времени особенно думать о них. А сейчас, когда вышел на Пушкинскую с тремя карандашами и чистым листом бумаги и посмотрел на сплошной ряд рухнувших домов, не поверил своим глазам. Неужели такое могли сделать руки человека? Какой надо обладать яростной ненавистью, чтобы прекрасную широкую улицу превратить в мрачное кладбище. О том, что она была прекрасна, говорили остатки стен, чудом сохранившиеся изломанные колонны и закопченные портики. Громадный рваный шрам пролег по земле.. В небо торчали трубы и спутанные балки перекрытий, размолотые бетонные плиты висели на сетках арматуры. Обо-женные огнем, взорванные динамитом, разбросанные ударами бомб — остатки домов не были похожи друг на друга,
каждый из них замер в своей предсмертной агонии,в судороге заломив лестничные клетки и вывалив на мостовую аменные внутренности, перемешанные со ржавыми крова-ями, каким-то заледенелым тряпьем и расщепленными досками. Казалось, ничто живое не могло находиться среди этого хаоса. Вылившаяся из разорванных чугунных канализационных труб в громадные воронки вода покрылась коркой грязного льда... Там и тут, из заколоченных окон, из-под земли и курганов битого щебня поднимались лег-ие дымы, и сквозь завалы петляли узкие тропинки, вытоп-анные в снегу жителями исковерканной Пушкинской лицы...
— Тебе кого? — спросила женщина, высунувшись из проема подвала.
— Это Пушкинская?
— Она, она,— кивнула головой женщина,— тут третий номер, а там... Видишь, стена на собаку похожа... Если отсюда смотреть — точно собака... Первый номер... Раньше «Гастроном» был. Живую рыбу продавали...
— Спасибо,— Владимир побрел в конец улицы. Здесь опустился на глыбу бетона и расправил на коленях лист бумаги. На глаз, приблизительно, нарисовал контуры здания и задумался, перебирая карандаши... Стоит одна стена и все. Как большая собачья голова. Слуховое окно просвечивает квадратным зрачком... Красный карандаш...
Он выбрал его и перечеркнул план дома толстыми жирными линиями. Повернулся лицом к следующему — даже нет стен, только черная труба и гора мусора. Подышал на замерзшие пальцы, вздохнул и, дырявя концом карандаша бумагу, поставил рядом второй алый крест...
Целый день Владимир ходил от здания к зданию. Дважды падал снег и переставал. Выходило солнце и растапливало белую порошу. Холод пробивал шинель. Задубевшие пальцы уже не держали карандаша. Тело болело от резких рывков костылей. Хотелось есть, но он все брел по развалинам, взбирался на каменные горы, оглядывал застывшее море обвалившихся домов, в котором одинокими островками стояли сохранившиеся здания. Начинало темнеть. В сумраке засветились огни — они пробивались из-под земли или мерцали в заиндевелых окнах уцелевших этажей...
Владимир пошел в мастерские. За день, который провел среди развалин, он почувствовал громадность города и понял тщетность человеческих усилий вдохнуть жизнь в. мертвые камни. Так и будут вечно стоять развороченные глыбы,
пока они не прорастут травами, а ветер не наметет новый слой земли...
В зале особняка жарко топилась печь. Горели керосиновые лампы, толпились люди. Они сидели у столов, бродили по коридору. Кто-то топором взламывал в углу доски пола и рубил их на щепки. Другой заколачивал фанерным листом щель в окне.
Владимир нашел Волжского, и тот обрадованно закричал:
— Пришел? Чего так долго?
Владимир молча положил перед ним лист бумаги, весь исчерканный красными крестами. Волжский бросил на чертеж быстрый взгляд и кивнул на стол. Там лежала целая груда помятых листов. Поворошил их крючком протеза, и Владимир увидел на них бесчисленные алые линии.
— Красных карандашей не хватает,— сказал Волжский,— а зеленые у всех целые... Замерз?
— Руки...
— Я забыл тебя предупредить... Найди резиночку. Ну от пузырька с лекарствами... И надевай на палец. Так удобней — карандаш не выпадет. Или перчатки без пальцев достань. Иначе плохо. Отморозишь руки к черту.Садись и грейся.
Он громко закричал:
— Товарищи! Это наш новый техник...
Владимир поднялся на костылях, неловко поклонился, кивнув головой, и прошел к печке. Протягивая пальцы к ее вишневым бокам, прислушивался к разговору. Развалившись на стуле и распустив по груди вязаное кашне, человек с одутловатым лицом говорил, покручивая за шнурок солдатскую потрепанную шапку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85