От своей боли до
ктор Петрович отделался. Вернее, загнал ее в какое-то десятое дно головы,
в глубину, в крохотную, почти незаметную точку. Вроде ее больше не было. Но
она все же была и хоть редко, но из норы выползала, запуская клешни во всю г
олову. Иногда после тяжелых операций. Иногда после того, что проделал с ни
м Коля Козлов, а вернее, что он проделал сам во имя спасения Коли Козлова. И
ли… Или… Или…
Но это уже было счастье. Вспоминать, что могла бы быть боль, а вот ее нет. Мож
но было вспомнить об архитектурном, но осталась бездна чужой боли, при ко
торой он притерпелся быть черпальщиком. И черпал, и черпал без надежды и с
надеждой увидеть когда-нибудь дно.
Если бы жена архитектора Бальчуриса спросила, откуда взялась эта боль…

Он бы сказал: «Как у Твардовского, помните?» «Я не слышал разрыва, я не виде
л той вспышки.» И вообще все про войну найдете у Твардовского. Только здес
ь он немного ошибся. Разрыва я правда не слышал, хотя это лупанула немецка
я самоходка из восьмидесятивосьмимиллиметровки. А вспышку видел Ц вот
как эту лампу. Такую яркую, отчетливую, закроешь глаза Ц и сейчас в них ст
оит. И все. Черная тишина. Или тихая чернота. Не знаю, на сколько. Просто пото
м открыл глаза Ц вокруг ребята, разевают рты, вроде говорят, а не слышно, к
ак в онемевшем кино. Мне смешно, я в них пальцем тычу и ухохатываюсь. А они в
каком-то столбняке, уставились на меня и позеленели. И тоже пальцами тычу
т, как на медведя. У некоторых даже челюсти отвисли. Потом, на меня глядя, та
к робко захихикали. Потом смелее. Потом во все горло, вместе со мной. Друг н
а друга тычем пальцами и ржем. Дождь, мокрота, все в грязи и глине, особенно
я, с головы до ног. И рожа вся как у Бармалея. Я думаю, они над этим и потешают
ся, а я Ц над их зевками. Пошевелят ртами Ц у меня новый приступ. До слез до
шли. Я ничего не пойму…»
Не сразу и поймешь, что за миг от вспышки до немого кино ты успел побывать
в братской солдатской могиле. Подобранный на поле боя, бездыханный и без
звучный, со всем согласный, наскоро завернутый в плащ-палатку, был вполне
надежно и добросовестно закопан трофейно-похоронной командой и уже, сог
ласно смертному пистончику, внесен в тот скорбный акт, где для архивов и п
охоронок четким военным языком указано на века: «…в воронке от авиабомбы
, триста метров западнее развилки шоссейной и проселочной дорог Ц два с
ержанта, ефрейтор и восемь рядовых…» И одиннадцать имен. А также «и три не
опознанных ввиду сильного искажения трупов и отсутствия уцелевших док
ументов, удостоверяющих личность».
Очень может быть, что доктор Рыжиков так и лежал бы там до сих пор. Если бы н
е подоспел его школьный друг, отряженный со старшим писарем на осмотр по
ля боя и опознание своих.
«Он мой пистончик и увидел, Ц мысленно продолжал доктор Рыжиков. Ц И да
же врет, что заплакал. «Готов Юрка…» И решил ни в коем случае не оставлять
меня в братской воронке, а снести в батальон, чтобы там похоронить в самос
тоятельной могиле, в гробу, а не в плащ-палатке, со звездочкой. Почти как оф
ицера. Он сказал, что рассчитывал: при случае я то же самое произведу и с ни
м. Мне-то что, я и так был доволен. Меня зарыли в шар земной… Ну, а похоронщик
и с ним почему-то были не согласны. И сильно заупрямились. То закапывай ва
шего брата, то выкапывай Ц мало ли что…»
Трофейно-похоронные команды комплектовались из несговорчивых парней.
Из легкораненых, выздоравливающих или больных, которые еще долго после б
оя, когда вся братва в блиндажах и землянках или просто окопавшись ела го
рячую кашу, выполняли тоскливый свой долг Ц сортировку остатков людей,
вдавленных гусеницами в грязь или снег, разорванных на куски минами. Так
что школьному другу пришлось чуть не подраться. Но их он заставить не смо
г Ц только отбил лопату, чтобы копать самому. Сначала лопатой, потом рука
ми, из страха поранить уже искромсанные трупы. Доктор Рыжиков по чистому
случаю лежал не так уж глубоко, во втором ряду от верха. И его сапог, хорошо
знакомый школьному другу, вызывающе торчал среди обмоток и ботинок перв
ого пехотного ряда. Растолкав других спящих вечным сном, он с чьей-то помо
щью вытащил за эти сапоги доктора Рыжикова из его коченеющей компании. Р
ешено было на той же плащ-палатке и тащить его в батальон. Но тут доктор Ры
жиков зашевелился и открыл глаза…
Принесли его домой, оказался он живой, должен был закончить он вполне в св
оем духе. Точнее, полуживой, что он почувствовал, насмеявшись до слез. Огло
хший, окосевший, из носа и ушей сочится кровь, ноги не слушаются. А надо еще
помочь школьному другу снова забросать разрытую могилу. Все вокруг было
красного цвета и куда-то плыло. Они бросали в яму комья вязкой и мокрой гл
ины, под которой навеки скрывались недавние сотоварищи доктора Рыжиков
а.
«А может, там еще живые были?» Ц спросила бы его, наверное, жена архитекто
ра Бальчуриса. Он бы немного подумал, потом неохотно ответил, что остальн
ые… Что остальные были уже разобраны по частям и по косточкам. И на каждог
о из них не подоспело по школьному другу…
В тот день доктор Рыжиков не придал этому никакого значения. Закопали, вы
копали Ц ну и ладно. Насыпали на пару новый холмик и поплелись в батальон
. Его рвало навыворот, кишки лезли изо рта. В голове Ц оглушительный звон.
Теперь-то он такого пациента уложил бы дней на двадцать. С неподвижным ре
жимом. Но тогда, к счастью, в этих тонкостях не разбирался и еле уговорил р
отного не посылать его в медсанбат, чтобы там не застрять и не отстать от с
воих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132