А другой Ц это к Клавке бегу с бугра, где она т
ам простыни свои развешивает. Вот-вот уже победа, май, солнышко греет. Про
маскировку все давно забыли. Уже совсем близко, ну, думаю, в этот раз добег
у. Хоть раз дотронусь напоследок. И главное, знаю, что сон. Ну хоть в одном сн
е повезет или нет? Нет, снова «рама» пролетает, я бегу Ц там только воронк
а дымится. И ведь бомба одна-единственная была, глупая, и надо же… Еще чуть-
чуть Ц и день победы. Там уж мы отсыпались, вот как ты сейчас. И в капонирах
, и на политзанятиях, и над очком…
Был бы тут Сулейман, доктор Рыжиков тоже бы вспомнил, как по пути из Европы
в теплушках гвардейцев-десантников за сон на политбеседе даже давали н
аряд Ц чистить вагон с лошадьми. А рельсы убаюкивали Ц никакого спасен
ия. «Я тогда внес свое первое в жизни рацпредложение, Ц мысленно сказал о
н Сулейману. Ц Нарвать газетных клочков, нарисовать на них химическим к
арандашом кружочков, послюнявить и налепить на глаза. Под нарами, в углу, т
ам темновато, не разглядишь. Глаза у камчатки закрыты, а взводный видит во
т такие зрачки, расширенные, как после атропина. Ага, слушают, повышают соз
нание…»
В глазах Сулеймана прыгнула золотистая искра. Самые внимательные глаза
из всех, какие знал доктор Рыжиков, стояли перед ним как живые. Почему-то в
от так. Какой-то незнакомый мальчик из незнакомого Кизыл-Арвата поехал б
ы в свой Баку, в который мечтал вернуться, стал бы себе врачом районной сто
матологической клиники; может, уступил бы настойчивости родственников
жены; может, выстоял бы. Но жил бы, слушая окружающих со своей затаенной ис
крой в темных глазах. Если бы не встретил доктора Рыжикова и не был послан
им в красавицу Москву.
Не в том, конечно, дело, что больше никогда доктор Петрович не встретит так
их же внимательных, в то же время и мудро-лукавых или мудро-печальных гла
з. Как будто через них сама вечность терпеливо и доброжелательно общалас
ь с ним, разрешая говорить и слушая одного из своих многочисленных нераз
умных детей.
А в том, что он сам, своей волей вынес тот приговор. Когда подписывал рапор
т на командировку и радовался, что осчастливит Сулеймана. Осчастливил. Ч
ей-то московский голос в ушах: «Что это вы к нам сюда таких темных присыла
ете Ц подземными переходами не могут пользоваться!» Вот она, главная му
дрость, чтобы нам выжить. И в глазах Сулеймана прыгнула бы знакомая искра.
Пользоваться подземными переходами. Вот он, свет… Как когда-то Ц транше
ями и блиндажами.
Вот и еще один груз, который никогда не снимешь с сердца.
Кто думал о таких потерях тогда, в эшелоне, где молодые нахальные призрак
и с химическими глазами пересекали Австрию и Венгрию, клюя носами в такт
вагонной качке, обсыпая великую победу… Все потери были позади, и ни одно
й Ц впереди.
Ц А мне в то девятое мая палец замком прищемило, Ц поделился артиллерис
т еще одной болью. Ц Раззявил варежку, едрено шило! Я прыгаю, а батарея рже
т: хорошо, что прищемил полпальца, а не… Во, видал? Ц И гордо показал послед
нее ранение войны на своей батарее.
Действительно сплющенный палец, широкий как ложка. Победная отметина.
Что ж… Мог бы и доктор Петрович сейчас рассказать, как они оконфузились в
последний день войны всей своей ротой, а вернее Ц ее боевыми остатками, к
оторых после тех арийцев-патриотов на Рабе не хватало даже на усохший вз
вод.
«И вот бери траншею, Ц мысленно сказал он глазам Сулеймана. Ц Без артпо
дготовки, по белой ракете. Траншея на высотке такой лысой, оттуда нас хоро
шо видно. И пугали нас оттуда всю ночь Ц из пулеметов, трассирующими: мол,
не суйтесь, такие-сякие! А отсюда старшина пинками поднимает: вперед, таки
е-сякие! Рыжиков, не отставать! Он с той контузии меня все в симулянтах чис
лил. А день такой чудесный, первый день был весенний, по-настоящему солнеч
ный, чистый… От земли пар идет, травой пахнет. Жить хочется, как никогда. Кр
адемся, пригибаемся, даже «ура» кричать боимся. Только в душе костеришь в
сех подряд: кому она нужна, траншея эта, кто ее придумал напоследок? Сотню
снарядов пожалели или там залп «катюш», а тут торчи под пулеметом. Одна хо
рошая очередь Ц и на всех хватит… А они молчат, сволочи, ближе подпускают
, под прицельный огонь. Чтобы прошить наверняка. Ох, неприятно на мушке кру
титься! Где пригнешься, где приляжешь, где на пузе поизвиваешься. Шорох, ил
и там камень под ногой, или своя лопатка об автомат брякнет Ц все сразу шм
як на землю, носом в нее тык, и до старшинского пинка никто не шелохнется…
Метров каких-нибудь триста, а штурмовали больше часа. И чем ближе, тем стр
ашнее. Ни под каким огнем так подниматься не хотелось, как под этим молчан
ием. Ну, точно, всем конец. Последние секунды на свете живем… А метров за дв
адцать вообще с жизнью простились. Все гранаты, которые были, в нее поброс
али, поднялись Ц и «ура!». От страха только очень уж пискляво. Ну, впереди с
ебя вслепую поливаем из автоматов и прыгаем… Без единой потери. Потому ч
то траншея пустая. Ни души, только пыль и дым столбом от нашей пальбы. Осмо
трели, облазили Ц пулеметное гнездо, гильзы свежие от ночной стрельбы, г
де фляжка, где фуражка брошенная, и ни одного фрица. Где? Что? Какой приказ б
удет? И тут из одного завала, из укрытия осыпанного, кто-то вылезает. Мы хва
ть за автоматы, а он на чистом русском, да так загибает, заслушаешься: «Вы ч
то, охмурели, такие-сякие?! Психи, так вас и растак! Война-то давно кончилас
ь, а они все воюют, выслуживаются! Спать человеку не дают!» В общем, сидел та
м наш боец с рацией, один во всей траншее, отсыпался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132