Очен
ь неспокойно, за каждым поворотом неожиданность, часто и мы немцев опере
жали, только оглядывайся… Идем, вокруг дозоры выставляем: и впереди, и сза
ди, и по сторонам… Вот заночевали в одной горной деревушке, утром построи
лись, ротный дозоры назначает. А нас всего кот наплакал… Вот… Меня Ц в гол
овной. Рыжикову Ц продвигаться впереди колонны, метров за двести Ц три
ста, ушами не хлопать, чуть что Ц прыгать в кусты, открывать огонь, чтобы р
ота услышала… Потом: «Тьфу, ты же у нас глухой, контуженый! Сам влипнешь и р
оту загубишь. Скородумов, пойдешь вместо Рыжикова! То же самое, уши не разв
ешивай!» Ну, он пошел. Утро в горах туманное, противное. Каждый куст шевели
тся, каждый камень что-то прячет. Роту со скалы, со стенки, не то что граната
ми, камнями закидать можно. Он пошел, только мне сказал: «Тогда бери, тезка,
мой аккордеон, понеси, а мне свою гранату дай, у меня нет». Я ему дал гранату
. Мы все по последней гранате на пузе носили, чтобы в плен не попасть. Десан
тников, если излавливали, страшно пытали. Бедные ребята могли конечной з
адачи и не знать, а из них ее выламывали. Вместе с костями… Юрий Смирнов, на
пример, тоже был в десанте, только в танковом. Поэтому так над ним зверство
вали, к кресту гвоздями прибивали… Плена мы очень боялись. Дал я ему грана
ту, он говорит: «Вернусь Ц отдам, не бойся». И… километра три мы за ним прош
ли, тихо было. Потом впереди Ц бах! Граната… Мы пригнулись и от камня к кам
ню, перебежками, вперед, за поворот. А там, Сулейман, уже все. Юркины остатки
под откосом и три немца дымятся. И еще следы Ц раненые уползали. Видно, пр
ыгнули сзади из-за камня, с ног сбили. Хотели утащить или засаду нам устро
ить. А он успел кольцо дернуть… у моей гранаты, которое я должен был… Вмест
о меня. Понимаете, Сулейман?
Сулейман только опустил глаза, не вправе что-нибудь сказать.
Ц Аккордеон к нему в могилу положили. И больше нам аккордеоны были не нуж
ны. Так он и погиб за меня, а я живу за него. Не по праву. И у него ни родных, ни б
лизких, сирота из детдома. Как Матросов. Да и как многие. Так что и доложить
ся некому, что я, мол, за него. Как жаль, что я могу представить его лицо, а вы у
же не можете. Это значит, что со мной он умрет еще раз, навсегда.
Ц А вы нарисуйте, Ц посочувствовал Сулейман.
Ц Пробовал, Ц виновато сказал доктор Рыжиков. Ц Не такой уж я художник.
Это надо настоящий талант иметь, лицо человека Ц самое неуловимое… Вот
дошли бы до Вены Ц сфотографировались, а то все в обход да в обход… Я не за
болтал вас, Сулейман?
За стеной осень с глухими завываниями переходила в зиму. Ночь Ц в утро. Чь
я-то жизнь Ц в смерть. Но и чье-то небытие Ц в жизнь. Приходила и уходила б
оль. И надо было нести службу на этом рубеже.
Ц А мы разве все не такие? Ц подумав, спросил Сулейман, едва знакомый док
тору Петровичу персидский мальчик с красиво удлиненной черной, без седи
нки, головой и грустными тысячелетними глазами, наверно, от бессонной но
чи. Ц За кого столько людей погибло, чтобы кто-то жил? Извините…
Это он сказал, чтобы облегчить ношу доктору Петровичу. И доктор Рыжиков э
то вполне понял. Он совсем проникся и достал из стола потертую ученическ
ую тетрадку, отнятую у Аньки с Танькой. Вид у него был такой, будто сейчас о
н прочитает Сулейману стихи, которые давно пишет втайне от всех. Но это бы
ли не стихи. Это был длинный список каких-то людей. Фамилия, имя, отчество, в
озраст, адрес, подробные примечания против каждого. Часть списка уже поб
лекла от давности написания, часть чернела свежей рыжиковской каллигра
фией.
Ц Вот… Ц чисто по-рыжиковски вздохнул он, как перед поднятием только ч
то скатившегося сизифова камня. Ц Если хотите, Сулейман, влезть в это дел
о по уши, то должны знать и это. Сколько людей терпит боль… Только вокруг, в
нашем городе… Вы скажете: все равно они старые, давно с ней свыклись. А им м
ногим только за сорок, самый разгар жизни. И еще сколько терпеть… А даже ес
ли старые? Их жизнь уже не повторится, вот в чем штука. Никогда, понимаете? И
надо ее поддержать изо всех наших сил. К сожалению, слабых. Боль Ц это бол
ьшая несправедливость. Огромная. У одних ее нет, а на других свалилась и не
си. Она и человека искажает, и весь мир для него. Ну, мы уже об этом говорили…

Ц Не всех только, Юрий Петрович, Ц тихо сказал Сулейман. Ц Моя мама при
самой большой боли улыбалась, когда видела нас… И говорила: «Как хорошо м
не здесь с вами! Хорошо, что вы здоровые и веселые, дети, мне больше ничего н
е надо».
Теперь их посетила маленькая, иссушенная страшной болезнью азербайджа
нская женщина, давшая миру, который мог и не подозревать об этом, высочайш
ий урок терпения боли. Ее лицо и тихий голос еще жили в представлении Суле
ймана, а значит, витали сейчас здесь, как и разорванный Юрка Скородумов.
Доктор Рыжиков помолчал сколько надо, признав этим молчанием, что может
и человек быть сильнее боли. И осторожно, не спугивая чувств Сулеймана, ск
азал:
Ц С кого же начинать, как вы думаете? С тех, кому больнее или кто пройдет бы
стрее?
Например, в одной аптеке служил старичок фармацевт. В бытность фельдшеро
м на Воронежском фронте ему на редкость аккуратно срезало осколком авиа
бомбы макушку черепа. Боли особой он давно не испытывал, он ходил с незащи
щенным мозговым веществом, потому что все искусственные маковки и колпа
чки не приживались. Голова отторгала их, как капризная невеста женихов. С
таричок прикрывал мягкое место тюбетейкой и всегда очень приветливо и в
ежливо раскланивался на улице с велосипедом доктора Петровича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132