Мед
ведя…
Ц Не надо… Ц сказала она. Ц Я понимаю.
Провалиться, и только. И чашечки эти такие тонкие и хрупкие, так и норовят
раздавиться в слишком бережных пальцах.
Ц В конце концов, это и профилактика… Чем потом черепки склеивать, лучше
развести пешехода с дорогой. Разве это не мой долг? Вот…
Он поискал в кармане огрызок, верно уведенный какой-нибудь медсестричко
й, огляделся в поиске бумажного листа.
Она молчала так, будто сейчас его выгонит. Потому что каждому надо хорошо
делать свое дело, а не чужое. Потом вдруг сказала:
Ц Хотите, покажу его эскизы?
Эскизы были там, у архитектора. И в приоткрытой двери Ц проницательно-ла
сковый взгляд: мол, я все понимаю и одобряю, действуй, хирург, будь десантн
иком!
Чему же верить? И что просить?
«Но часто просим мы…» Что мы там просим? О чем подымал назидательный пале
ц старый задыхающийся фельдшер над томом Шекспира? «Смотри, Лиза! «Но час
то просим мы себе во вред! И боги мудро отвергают просьбы, спасая нас…»
Кто же возьмет на себя смелость точно решить, когда просить, а когда Ц нет
? Когда бороться, не щадя себя, до конца, до последнего вздоха, который сам т
ебя освободит и остановит, а когда даже не начинать борьбу? Кто? Валера Мал
ышев со своим электронным шефом? Доктор Рыжиков слегка поежился. Он всег
да знал только один путь Ц бороться, ни у кого не спрашивая разрешения. Ка
ждый раз снова, чем бы ни кончилось дело вчера. Но бороться выходило легче
всего. Труднее Ц жить потом рядом с плодами своей борьбы. И смотреть им в
глаза.
А может, он хоть в чем-то живет прежней жизнью, бросил доктор Рыжиков капл
ю надежды и ей, и себе. Может, во сне. Во сне проектирует, строит, участвует в
конкурсах, получает награды. Едет с женой из своей уникальной квартиры н
а свою уникальную дачу. И если это так, если в какой-то личной, спрятанной ф
орме жизнь все-таки продолжается и приносит ему… Стоило за нее цеплятьс
я и бороться?
Не в силах ответить один, он хотел спросить у нее, когда она внесла альбомы
. Альбомы были уже пыльные, тяжелые и толстые. Доктор Рыжиков подхватил их
, опасаясь коснуться ее рук, открытых по локоть. Но что может ответить она?
Конечно, одно: стоило. Стоило, стоило, стоило. Для него Ц стоило. Даже без вс
яких снов. А сон Ц это уже награда.
Чтобы хоть как-то ее наградить, он сказал ей про сон.
Ц Правда? Ц со слабой надеждой спросила она. Ц А это можно знать точно?

Не успел он собраться ответить, так ли надо нам знать это точно или хватит
надежды, как она отказалась сама.
Ц Хотя зачем? Лучше так верить… Даже если вы только так, утешаете…

15

Но ведь и утешать Ц его работа. Когда не остается другого. И когда боль не
проходит.
Та боль, которая свела его с ума в архитектурном и от которой он бежал куда
-нибудь. Никаких там пайков в медицинском Ц он про них знать не знал. Пайк
и Ц это потом, за санитара и медбрата. Да и какие там пайки в сорок восьмом
… Подкормка крохами, чтобы студенты не свалились.
Но что ей толковать про свою боль, когда там и своей хватает.
И про несправедливость боли.
Как она искажает и как уродует мир, когда разламывает череп. И вместе со вс
ем миром перестаешь быть собой. Ты Ц это уже не ты, это твоя дикая боль, кот
орая помыкает тобой по-своему. А не по-твоему. Как верить человеку, которы
й искажен болью? И как судить его? Доктор Рыжиков, тогда еще не доктор, поду
мал, что его города будут нести гримасу его боли. Да просто ни на что и не хв
атало, кроме как тупо смотреть на бумагу и мычать, сжав руками виски. «Отру
би мне топором затылок!» Ц требовал он у своего школьного друга. Школьны
й друг, мокрый и потный после своей боксерской драки, с широкой и мохнатой
грудью, с синяками на морде, говорил в утешение: «А вот меня по ней бьют, как
кувалдами, и хоть бы раз заболела!» Каждый утешает как может.
Он понял всех, кто убивал себя от боли.
Один старый лекарь, довоенный друг Петра Терентьевича, еще отчищавшегос
я от плена, сказал тогда доктору Рыжикову, тогда еще не доктору: «А что, дру
гим легче? Ты что, один такой у нее выкормыш?» У второй мировой, стало быть.

В архитектурном был один, а в госпитале окунулся в море общей боли. И снача
ла услышал, что это все. Что он неизлечим и обречен выть от нее всегда. Пото
м заметил, что чужая заслоняет свою. Что чужой болью можно спастись от сво
ей или от наркомании лекарствами. Заметил, что просто забывал о своей бол
и, когда в их многоместной палате грудью падал держать соседа-фронтовик
а, бившегося в эпилептическом припадке. Забывал, когда вытаскивал из опе
рационной тазики с отрезанными руками и ногами. Забывал, когда нес из пал
аты по коридору, а потом по больничному двору носилки с телом, еще не остыв
шим, но уже накрытым простыней, и боялся только одного Ц столкнуться с же
ной или матерью…
Забывал Ц и она отпускала. Потом возвращалась Ц ломить череп тисками. О
собенно когда оставался с собой Ц приседал на пенек съесть пирожок. Выс
око она сидела, далеко глядела. Не давала передохнуть. Он не передыхал, ког
да был сталинским стипендиатом и медбратом в институтской хирургии. И ко
гда после первых операций под неусыпным оком Ивана Лукича дежурил возле
своих больных, не доверяя персоналу ни укола, ни перевязки. Пока, по крайне
й мере, не появилась Сильва Сидоровна.
Словом, боль разрушенных домов и улиц так не вылечила бы его, как боль изра
ненных людей. Особенно боль головы. Самая невыносимая, узнал он на себе.
Старый приятель Петра Терентьевича оказался провидцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132