Вернее, на международном садоводс
ком сленге. Отец же, местный фельдшер Петр Терентьевич, пухнущий от водян
ки, сидел у окна, раскрытого в тот самый сад, и читал ей вслух диковато зали
станный пухлый том «Будденброков», сменявшийся «Семьей Тибо», «Отверже
нными», «Жаном Кристофом», «Доктором Фаустусом». Он был большой любитель
толстых книг. «Скажи-ка, Лиза! У нас в плену был немец, точь-в-точь как этот
старик, который пишет про жизнь немецкого композитора Адриана Леверкюн
а, рассказанную его другом. В точности как этот самый друг. Он был у них вро
де ефрейтором, но не из эсэсов, а простой. Воду носил, на кухне помогал, за пр
одуктами ездил, охранникам бутылки выбрасывал… Его я никогда не видел с
автоматом. Работает себе понемногу, а сам к охранникам в компанию не лезе
т. Вежливо так, но в сторону. И лицо такое, будто он думал вот это (опухший па
лец начинает водить по строчкам): «Смогут ли в будущем немцы о себе заявля
ть на каком бы то ни было поприще и участвовать в разговоре о судьбах чело
вечества?» Вот видишь, немец, а стыдится. «…Немцы, десятки, сотни тысяч нем
цев, совершили преступления, от которых содрогается весь мир, и все, что жи
ло на немецкой земле, отныне вызывает дрожь отвращения, служит примером
беспросветного зла». Прямо не верится, что немец пишет. Особенно вот: «Как
ово будет принадлежать к народу, история которого несла в себе этот гнус
ный самообман, к народу… Ц вот! Ц к народу, который будет жить отрешенно
от других народов, как евреи в гетто, ибо ярая ненависть, им пробужденная,
не даст ему выйти из своей берлоги, к народу, который не смеет поднять глаз
а перед другими».
Голос старого фельдшера по мере прочтения наполнялся пророческой сило
й, насколько позволяли астматическое удушье и кашель. «Проклятие, прокля
тие погубителям, что обучили в школе зла некогда честную, законопослушну
ю, немного заумную, слишком теоретизирующую породу людей!»
«У нас в плену», Ц говорил он, немного успокоившись, как будто бы «у нас в Р
язани» или «у нас в Саратове». «Скажи-ка, Лиза! Недаром я тогда смотрел на э
того ефрейтора и думал: эх, бедолага! Ну мы-то, бедолаги, ладно. Не дома на пе
чи, за чужой проволокой. Но у нас есть свои. Да не какие-нибудь вшивые, идут
Ц земля гудит. Вот придут Ц забегаете и запрыгаете. Еще, может, увидим, ес
ли не перебьете напоследок, собаки. А у тебя, старик, свои-то хуже смерти. См
есь торжествующей свиньи вонючей с шакалом, поедающим трупы. Тебе от их в
они противно. А дышать надо, куда от них денешься, от кровных своих фрицев?
Мы, может, и хорошие да чужие. То есть податься некуда, весь в своем же дерьм
е. Стою я так однажды в ряду на утреннем разводе да думаю: бедняга ты, бедня
га… А он за проволокой в хоздворике возюкался. И так случилось, выпрямилс
я Ц тоже на меня. Мундир потерся, коленки на штанах висят. И мы глазами вст
ретились. Нечаянно, конечно. И он, старик немецкий, понял. И посмотрел так г
рустно. И улыбнулся как виноватый Ц чуть-чуть: мол, признаю. И опустил гол
ову, согнулся. Они обычно никогда не отворачивались. Ты должен первый, ина
че загрызут. Игра у них такая. А этот сам отвернулся, будто он пленный. И это
т друг композитора Адриана Леверкюна точно такой же. Скажи-ка, Лиза!» Так
он торжествовал и поднимал указующий палец, когда находил в толстых книж
ках что-нибудь родственное: «Скажи-ка, Лиза!»
«То, что в Европе вызывает восторг, в Азии карается. То, что в Париже считаю
т пороком, за Азорскими островами признается необходимостью. Нет на земл
е ничего прочного, есть только условности, и в каждом климате они различн
ы… Незыблемо лишь одно-единственное чувство, вложенное в нас самой прир
одой: инстинкт самосохранения… (Голос чуть падает с торжественных высот
: ну, не только…) В государствах европейской цивилизации этот инстинкт им
енуется личным интересом. Вот поживете с мое (побываете, значит, за провол
окой), узнаете, что из всех земных благ есть только одно, достаточно надежн
ое, чтобы гнаться за ним. Это… золото. В золоте сосредоточены все силы чело
вечества…»
«Ну это уж зря, Ц смотрит он с сожалением на толстый том Бальзака, обману
вший его ожидания в столь важном вопросе. Ц Так здорово начал и так приск
орбно кончил. Не золото, а доброе сердце везде самое надежное. Это я за люб
ой проволокой видел. Скажи-ка, Лиза!»
«Скажу, скажу…» Ц приговаривала Елизавета Фроловна, не разгибаясь. Ее р
абочий стол под лампой, облепленной ночными мотыльками, был завален разн
оязыкой пожелтевшей перепиской, пакетиками с семенами и почками, рецепт
ами и словарями. Бабочки и стрекозы бились о лампу и падали, усеивая письм
а на столе своими легкими телами.
Иногда залетев в родной дом на свет этой же лампы, доктор Рыжиков весело г
оворил Петру Терентьевичу, что что-то он не встречал на войне таких груст
ных и задумчивых немцев. Разве что в нашем плену до первой кормежки, пока б
оялись, что расстреляют. Петр Терентьевич молчал да похмыкивал. Что-то ем
у из-за колючей проволоки было виднее.
Дом был конторой садово-опытной станции, а сад Ц собственно полем. У Рыжи
ковых при конторе жильем служила одна комната, где они все трое и скучива
лись. Потом садовой станции построили в чистом поле на выселках целый го
родок, ближе к реальным условиям, а Рыжиковых наградили всей конторой. Сн
ачала на две семьи, потом соседей поселили в новом доме с теплыми удобств
ами. Удобства Рыжиковым тоже нравились, но Елизавета Фроловна не могла р
асстаться с окном, в которое влетали мотыльки, с резиновыми сапогами у дв
ери Ц солдаты судьбы в карауле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132