- Сегодня я поступаю как считаю нужным. Он мой друг.
- Тем не менее, Инанна все еще правит.
Мой взгляд уперся неколебимо в ее глаза. Я отвечал ненавистью на
ненависть, холодом на холод. Ясным размеренным тоном я сказал:
- Я похороню моего друга без помощи богини. Иди назад в свой храм.
- Я говорю от имени богини в Уруке.
- А я царь в Уруке. Я говорю от имени богов... - я поднял руку и
широким жестом обвел толпу. - Смотри, здесь жрецы Ана и Энлиля, и жрецы
Энки, и жрецы Уту. Боги дали свое благословение на похороны Энкиду. Если
богини сегодня здесь не будет, не думаю, чтобы это имело большое значение.
Она долго прожигала меня взглядом, ничего не говоря, даже не дыша.
Казалось, она раздувалась на глазах, мне подумалось, что она сейчас
взорвется. Ярость ее была чудовищна.
Потом она сказала:
- Смотри, Гильгамеш! Твоя дерзость переходит все границы. Ты уже видел,
к чему может привести мое проклятие. Я бы не хотела налагать его на царя
Урука. Но если придется, Гильгамеш, я так и сделаю. Так и сделаю.
Я холодно ответил ей.
- И ты смотри, жрица! Твое проклятие может быть смертельным, но и мой
меч - тоже. Говорю тебе, убирайся отсюда или я совершу возлияние в честь
тени Энкиду твоей кровью. Перед лицом всех говорю тебе, Инанна, что
распорю тебе живот.
Это был страшный миг. Разве кто-нибудь когда-нибудь осмеливался
разговаривать с богиней в таком тоне? Я был одержим возбуждением; похожим
на опьянение. У меня кружилась голова. Дыхание вырывалось с коротким
свистом, сердце бешено колотилось.
Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза.
- Ты безумен?
Я положил руку на рукоять меча.
- Так я и сделаю, Инанна, так я и сделаю, если придется. Теперь уйди.
Думаю, что мог бы убить ее тогда на глазах у всего Урука, если бы она
посмела мне перечить. По-моему, она это тоже поняла. Она одарила меня
последним взглядом, взглядом змеи, чье дыхание дышит ядом. Но я не
дрогнул. Я вернул ей ее взгляд, огонь за огонь, лед за лед. Тогда она
круто повернулась и резко зашагала со своими женщинами к храму.
Когда она скрылась из виду, руки мои расслабились, я шумно выдохнул,
потому что был весь напряжен, как натянутый лук. Когда я снова успокоился,
то повернулся к жрецу, который все еще держал кувшин с водой, и сказал:
"Продолжим".
Он передал мне воду, и я вылил ее в могилу и произнес нужные слова.
Потом я снял головную повязку и разодрал одежды, разбил ожерелье и
браслеты. Тело болело, на глаза словно кто-то давил, в груди была страшная
тяжесть, а кто-то словно стискивал меня за горло, так что я едва мог
дышать. Это был конец обряда. Теперь путешествие Энкиду в подземный мир
закончилось. Он ушел. Я остался один. Мука терзала мою душу. Я бросился на
землю и в последний раз оплакал Энкиду. Потом плач прошел. Я успокоился. Я
лежал спокойно, потом поднялся, не говоря никому ни слова. Собственными
руками я замуровал могилу кирпичами, а жрецы забросали ее землей.
Во дворец я вернулся один. Весь тот день я в молчании сидел в самых
дальних покоях, никого видя. Я вслушивался, стараясь услышать смех Энкиду,
потоками заливавший дворец. Молчание. Я слушал не позовет ли он меня.
Молчание. Я подумал, как это было бы - пойти сейчас на охоту, и представил
себе, как поворачиваюсь к нему, чтобы взять у него дротик. А его возле
меня нет. Я чувствовал по нему такую тоску, которую, как я уже знал,
никогда нельзя будет утолить. Почему, подумалось мне, именно я был избран
для того, чтобы пережить такую потерю? Потому что я - царь? Потому что моя
жизнь шла от победы к победе, и сами боги стали мне завидовать? Может
быть, Энкиду был дарован мне только затем, чтобы его потом отняли, может
быть, таков замысел богов? Дать мне вкусить настоящего счастья, чтобы
потом я узнал вкус настоящего горя.
Я был одинок. Что ж. Я был одинок и прежде. Но в тот день, в день
похорон моего единственного друга, мне казалось, что такого одиночества я
никогда раньше не ведал.

28
Говорят, что все раны врачует время. Может быть, хотя часто на месте
ран остается безобразная толстая и сморщенная кожа. Один день перетекал в
другой, и я ждал, что на том месте, где Энкиду был безжалостно оторван от
меня, образуются шрамы. Я бродил по коридорам дворца и не слышал его
смеха, не видел его крупного грузного тела, вразвалку бредущего по
террасе, и думал, что скоро привыкну к его отсутствию. Но этого не
происходило. Каждый день какая-нибудь мелочь напоминала, что его не было
со мной и уже не будет.
Я не мог этого выносить. Я просто должен был куда-нибудь деться из
Урука. Куда бы я ни посмотрел в Уруке, везде на улицы его падала тень
Энкиду. В гуле толпы я слышал голос Энкиду. Не было места, где можно было
бы укрыться от воспоминаний. Это было каким-то безумием. Это было мукой,
сводившей с ума. Она пробиралась в каждый уголок моей души и делала
бессмысленным все то, что когда-то казалось мне важным. Сперва то, что
терзало меня и проедало мне кишки, казалось просто потерей Энкиду, но
потом я понял, что настоящая причина моей муки лежала гораздо глубже: не
столько смерть Энкиду меня терзала, сколько сознание самой смерти. Ибо я
знал, что со временем я смогу примириться даже с потерей Энкиду. Я не был
настолько глуп, чтобы думать, что эта рана никогда на зарастет. Но как мог
я примириться с потерей всего мира? Как мог бы я примириться с потерей
самого себя? Снова и снова я начинал думать об этом и отступал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108