- Правда - это то, что я хочу. Мне не нравится та правда, которую ты
мне предлагаешь. Но я восхищаюсь тобой, Наменнадума. Ты человек чести.
- Я старый человек. Если я прогневаю тебя и ты меня казнишь, то что мне
от этого? Но лгать, чтобы доставить тебе удовольствие, я не буду.
- Неужели все знаки неблагоприятные? - спросил я тихо, просяще, словно
пытался вымолить надежду.
- Они очень нехорошие. Но он сам - человек огромной силы. Его еще можно
спасти, если следовать правильным действиям. Я ничего не обещаю, царь.
Шанс есть, но он очень-очень мал.
- Делай все, что можно. Спаси его.
Жрец-бару мягко положил руку мне на плечо.
- Ты пойми, врачам запрещено лечить тех, чей случай безнадежен. Это
вызов богам. Мы этого делать не можем.
- Я это понимаю. Но ты сам только что сказал, что есть маленькая
надежда.
- Очень небольшая. Иной гадатель сказал бы, что дело безнадежное, что
продолжать нельзя. А я все это тебе сказал, царь, чтобы напомнить, что
опасно идти против воли богов.
Со вздохом нетерпения я сказал:
- Так оно и есть. Теперь позови изгонителя злых духов и водяного лекаря
и заставь их заняться лечением моего брата.
И они принялись за работу.
Армия целителей окружала постель Энкиду. Кто-то из них был занят
жертвами и возлияниями; они лили молоко, вино, пиво, мед, рассыпали ячмень
и плоды, резали ягнят, козлят и молочных поросят, и все в таких
количествах, что можно было прокормить легион богов. Пока они этим
занимались, ашипту, заклинатель злых духов, начал свои песнопения.
- Семеро их, семеро в океанской пучине обитает, - певуче наговаривал
он. - Ашакку на человека - лихорадка придет, Натару на человека -
лихолетье придет, злой дух Утукку на человека - прострел придет, злой
демон Алу на человека - грудная жаба придет, злобный дух Экимму на
человека - икота-рвота придет, злой дьявол галлу в человека - сухоручье
придет. Злобный бог Илу на человека - сухоножье придет. Семеро их, семеро,
злобные они, злобные. Эти семеро в нем - жгут его тело огнем. Изгоняю я
их, заклинаю я их, проклинаю я их...
Пока он причитал, я шагал из угла в угол, считая шаги тысячами. Я
чувствовал, как длань бога сжимается вокруг Энкиду. Для меня это была
смертная мука. Он лежал, хрипло дыша, глаза его помутнели, он едва
понимал, что происходит вокруг. Обряды продолжались часами. Когда целители
ушли, я остался возле его ложа.
- Брат мой? - прошептал я. - Брат, ты меня слышишь?
Он ничего не слышал.
- Неужели боги пощадили мою жизнь, такой страшной ценой? Неужели они
забирают тебя? Ах, Энкиду, это невыносимо...
Он мне ничего не ответил. Я начал говорить слова великого плача над
ним, медленно, запинаясь, но остановился. Рано было говорить над ним такие
слова.
- Брат, неужели ты покинешь меня? - спросил я. - Увижу ли я тебе
когда-нибудь снова?
Он меня не слышал. Он был затерян в бредовом сне.
Ночью он проснулся и заговорил. Голос его был ясный, и ум казался
ясным, но он никак не давал знать, что чувствует мое присутствие. Он
вспоминал тот случай, когда повредил руку в кедровом лесу, пытаясь спасти
прекрасные ворота. И он сказал, что, знай он только, что от этого
произойдет, сам бы взмахнул топором и разрубил бы ворота, как сноп
тростника. Потом он говорил об охотнике и ловце Ку-нунда, который поймал
его в степях.
- Проклятие на его голову за то, что он предал меня в руки людей из
города! - вскричал Энкиду таким голосом, что испугал меня. - Пусть он
потеряет все свое достояние! Пусть пойманные им звери крушат его ловушки и
убегают! Чтоб ему не было радости в сердце! - Какое-то время он помолчал,
стал спокойнее, и мне показалось, что он уснул. Но вдруг он снова сел на
ложе и снова стал бредить, на этот раз вспоминая священную наложницу
Абисимти. - И ее тоже проклинаю! - Он сказал, что был прост и невинен, а
она заставила его увидеть мир глазами людей, глазами мужчины. Он не
чувствовал ни печали, ни одиночества, ни страха смерти, пока она не
заставила его понять, что все эти вещи существуют. Даже та радость, что
она принесла ему, говорил он, была запятнана: ибо теперь, умирая, он
чувствовал острую боль от сознания, какой радости лишается. Если бы не
она, он оставался бы в своем счастливом неведении. Он горько сказал: -
Чтоб ей оставаться проклятой на все времена, чтоб ей вечно бродить по
улицам и прятаться за дверями! Да насилуют ее пьяные нищие! - Он откатился
к стене, кашляя, ворча, бормоча проклятия. Потом он снова утих.
Я ждал в страхе, что следующий, кого он проклянет, будет Гильгамеш. Я
боялся этого, пусть даже его ум был воспален. Но меня он не проклинал.
Когда в следующий раз он открыл глаза, то посмотрел прямо на меня и сказал
своим обычным голосом:
- Что, брат, уже середина ночи?
- По-моему, да.
- Может лихорадка наконец спадает. Мне что, снились сны?
- Снились, а еще ты бредил и говорил вслух. Но это, должно быть,
лекарства так на тебя действуют.
- Бредил, говоришь? А что такое я говорил?
Я рассказал ему, что он говорил про ворота, от которых ему причинился
такой вред, об охотнике, о наложнице Абисимти, о том, как он их всех
проклинал за то, что они ввергли его в такую печальную участь.
Он кивнул головой. Лицо его омрачилось. Он обеспокоенно задумался и
какое-то время молчал. Потом спросил:
- А тебя, брат, я тоже проклинал?
- Нет, меня нет, - ответил я, покачав головой.
Каким же огромным было его облегчение!
- Ах! Как же я испугался, что мог проклясть тебя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108