Все зависит от настроения: теперь Яков засеял хату радугами от пола до потолка, стало ему хорошо и уютно, теперь мог он без горячки расспрашивать домашних, как очутился здесь Иосип Паранькин Муж. Однако и слова не вымолвил, а уже поднялся Иосип:
— А добрый вечер вам, газда... и най-таки будет добрый, ибо рано или поздно должны мы были встретиться и по-людски развязать то, что черт меж нами завязал. Я приходил сюда, до вашей усадьбы, как на покаяние, а Гейка взялась учить меня письму.
Письму?..
Говорил Иосип Паранькин Муж почтительно, с достоинством, не гнул шею, как бывало, чтобы выказать покорность и стать незаметным, как муравьишко. Это
было новым в его жизни, Иосипа словно бы подменили. Спокойствие и достоинство нелегко давались в руки, был он еще полон собой вчерашним и позавчерашним, сиделось ему как на гвоздях, и оттого бедолага потел и шмыгал простуженным носом. Однако все же боролся с собою, поглядывая на Гейку; Гейка, видать, простила ему предательский выстрел, и Яков даже сгоряча подумал, не поделилась ли она случайно из щедрости тайной вод и трав.
Тайна...
Может, тайна таилась в грифеле, который держал Иосип в черных пальцах? Школяры в Садовой Поляне называли грифели «рысиками», ими писали в школах целое столетие; Иосип Паранькин Муж понапрасну потратил почти весь свой век, а «рысика» не касался — разве ж родичи его приучали к письму и книге?.. Приучали больше, когда подрастал, к батогу, к сокире, к косе, к лесорубскому рогачу — это твой, сынок, хлеб и твой труд. А ныне, гляньте, человек предал прежнюю работу, старые орудия и намалевал грифелем на оловянной табличке целый табунчик литер: «а», «б», «в»... Литеры выходили пузатенькими и хвостатыми, как старые вороны, присевшие отдохнуть на тонюсенькие прутики линеек, но Иосип радовался им, любовался этими значками, что означали звуки... значками можно было, будто ключами, открыть книжку — букварь, лежавший перед ним на столе.
И это было колдовство, таинство таинств...
— На что это вам, вуйко? — вырвалось осуждающе у Якова.— В ваши годы...
Гейка стрельнула в него гневным оком и придвинула к себе табличку с написанными буквами. Были ей, видать, эти хвостатые запоздалые птицы на тонюсеньких прутиках чем-то дороги. Яков смутился и поправился:
— ...в ваши годы трудно учиться.
Иосип Паранькин Муж качал головою — словно бы соглашался, он всегда со всеми наперед соглашался; голова его привычно поддакивала, и привычная угодливая улыбка выползала под рыжий прокуренный ус, и шея, казалось, вот-вот сломается.
А не сломалась. Иосип выпрямился и ответил:
— Думаете, Якове, мой газдонька, из мудрости и из добра большого взял я тогда у Лукина Короля заряженную винтовку, га? Пусть до утра не доживу, если брешу,— костлявым кулаком, в котором зажат «рысик», Иосип стукнул себя в грудь.— От черной темноты, а как же. У человека как будто бы и глаза есть, ан нет, когда в голове темнота — глазами не видит. Слепой.—Он помолчал, размышляя о глазах, которые ничего не видят.— А еще взял я тот обрез, кару мою, позор, от бедной бедности,— продолжил минуту спустя.— То все одно, что беднота, что — темнота. Когда христианин бедный и детвора ему уши обгрызает, так он, будьте уверены, к тому же еще глупый и злой. Вот тогда тычут ему в руки обрез, что-нибудь там обещают... обещают — святый боже, святый верный — целый морг букового леса и приказывают: «Стреляй!»
— Когда человек в норе, он как волк. На солнце его выводить надо, на ветер, на свет,— произнесла Гейка.
— Да разве ж я против? — защищался Яков.— Только разве помогут, выведут ли на солнце эти ваши «а» и «б»? — кивнул на табличку с написанным.
— Ваша Гейка говорит: помогут и выведут. Книжки... Слово...
— Будто добро в книжках, среди бумаг? — спросил Яков и самого себя, и Гейку, и Иосипа Паранькиного Мужа. Выходило, что сомневался.
— А в чем? — целился в него метким глазом стрелка Иосип.— Где его искать, добро? Ведуны почему-то знают, когда и какое зелье собирать и от какой хвори оно помогает; кому надлежит знать, тот знает, как и в какой день надо искать серебряные клады, которые опришки закопали и позаклинали. Много еще чего известно людям... А про добро никто ничего наверняка не знает. Кроме разве что Гейки...
«Так моя ж Гейка — белая птица,— хотел объяснить Яков.— Высоко она летает и с высоты видит: там добро, а тут — зло». Однако не сказал ничего, зачем разглашать то, что надлежит знать лишь мужу и жене.
— Если есть у вас время, Якове, хотя б одну минутку, так послушайте,— не мог наговориться Иосип.— Я каждую ночь возвращаюсь в ту ночь, когда покушался на вашу жизнь. Какое-то проклятье... ночи мои такие глубокие, как вычерпанное море. Или ногою наступи сам на себя, как на гадину... Я себя терзаю и вас проклинаю за то, что не стреляли в меня, утром препроводивши к калитке Лукина Короля. Тогда умереть было легче, чем теперь жить.
— Ну довольно, не надо об этом,— просила Гейка.—Было... сплыло... нет. Ветер. И пусть не возвращается...
— Как это нет? — не соглашался Иосип Паранькин Муж.— Как это? Все со мною осталось, до смерти оно мое. Боже упаси, Якова ни в чем не виню... смешно винить Якова за то, что не убил — не покарал меня под Лукиновыми воротами. Может, в его милосердии и была моя наивысшая кара? Что из того, если б он выстрелил мне между глаз? В конце концов человек никогда достоверно не знает, что ему надо. Вы вот, Якове-газда, примером, думали, что мне нужна корова, что меня, бедного, надо пожалеть. Опять же я думал, что мне пригодится морг букового леса от Короля. А надо было капельку милосердия, которое вывернуло червивую душу наизнанку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102