Я, наверное, слушал Снижура как завороженный, может, даже любовался им откровенно, и это заметила председательша Юстина, потому что подошла ко мне сбоку и шепнула на ухо: «Вижу, Юрашку, страх тебе интересно среди них, а?» Она, председательша Юстина, угадала, люди за столами вернулись сегодня в свою молодость далекую, и в ушах их, в каждой клеточке мозга, в крови вновь ожили давние выстрелы, дымы, взрывы, пекло огня, смерти, раны, командиры и команды, и ожила вечно юная Катюша, что выходила на высокий крутой берег и запевала песню про любимого степного орла. После какого-то там, пятого или шестого, бокала фронтовики только и подпевали «Катюшу» да еще ту песню, в которой с плеч девушки падал синий платочек. Других они словно бы и не знали, а если и знали, то помнили неписаный закон: разные песни поются по разной необходимости. «А знаешь ли ты, Юрашку, кого должен благодарить за то, что ты здесь? — продолжала тоже захмелевшая председательша Юстина.— Вуйну Маричку Парасольку. Я и не знала, что ты в село приехал. А она пришла в контору да и говорит: «Юрашко когда-нибудь книжку напишет про Каменное Поле... А как же, председательша Юстина, можно написать про Каменное Поле без наших фронтовиков?» Я подумал, что Вуйна Парасолька была права, ибо поле само по себе, без людей, ничего не значит и не стоит... без таких людей, как Степан Алексеевич Снижур, который умел ходить на фронте среди смертей легко, будто олень; я уверен, что биография поля обеднела бы и была бы неполной без одной истории, которую я услышал на «огоньке» от Ивана Рошака и Григора Маруниного,— собственно, никто мне эту историю специально не рассказывал, я подслушал ее случайно. Обнял, значит, Рошак Маруниного за плечи, оба они покачивались в такт «Катюше»... И напевал Рошак Маруниному: «Друг ты мой, Григор-баранчик, возле печей гончарных в подсобном цеху ты ходишь и живой огонь, добрый тот огонь в печах гончарных бережешь, который целует, но не сжигает цветы ружи- ны, птиц на ветвях, солнышко на травах зеленых; целует и раздает краски и голоса. А ты, слышишь ли, мог бы сгореть в другом огне, лютом, железном. Помнишь, как это было вблизи городка Форст на Одере? Стояло нас на рубеже тридцать два, шваб двигался тучей танковой... семнадцать из них мы подожгли. Горели они как свечки, а мы падали, и ты упал пораненный. Мы еще от танков отбиваемся, а ты стонешь рядом и просишь приложить к твоим ранам травы-лопушка, что подбелом зовется... Растет тот подбел на Каменном
Поле. Господь ты мой, где Григор-баранчик, Одер, а где наше межгорье, а мы помнили про Каменное Поле и кровь за него проливали и жизнь отдавали, а травы с Каменного Поля боль нашу утишали и раны залечивали».
«А у молодого цимбалиста коники золотыми подковками выблескивают...»
Однако так пышно только говорится, на самом же деле у нашего Семка не то что конями, да еще и с золотыми подковками, но и бородатым козлом не пахло в хозяйстве. Всего лишь год или два его отец Пилип Дудчак по-хозяйски любовался подаренной молодым Яковом Розлучем парой коней и какой-то грош-другой приносил с извоза домой. Потом же злотые эти, тяжким трудом заработанные, превратились в чертиков, не дававших Пилипу покоя: «А иди-ка, человече, до Йоськи Срулишина, до корчмы, да и опрокинь рюмочку... завтра снова злотый заработаешь». Еще пока жила Кили- на, жена, отбивала охоту к пьянству, а как простудилась осенью и после трех дней «галопистого», как говорили тогда, воспаления легких отправилась к Люльку спать (Люлько был могильщиком), тогда и развязались у Пилипа руки, и он скоренько, чтоб не передумать, пропил у Йоськи воз, коней, упряжь, батог... Пропил бы Пилип подворье, хатенку с сыном- подростком, пашню на Каменном Поле, но не успел, потому что под самого зимнего Миколу нашли его замерзшим на Колиевой тропе.
Про Пилипова Семка никто не решался бы болтать что-либо неуважительно, ибо хлопец честно зарабатывал хлеб на полонине у Данильча Войтова Сына, свою же нивку на Каменном Поле отдал на «союз» за корец картошки или мешок кукурузы: «Ваши, мол, работа и семена, а моя земля». Таков был «союз».
И потому осенью село прямо-таки позеленело от новости:
— Слышали ль, люди добрые, Семко Пилипа Дудчака пообещал отдать Андрию Цимбалисту наследство свое от отца, нивку на Каменном Поле, при уговоре, что старик научит его играть на цимбалах.
Новость — будто гром на рождество; это было что-то противоестественное, немыслимое, оно не укладывалось в крестьянских головах, это, если хотите, считалось изменой Каменному Полю, ибо можешь ты, человече,
пайку свою продать, да и то за деньги немалые, земля теперь хорошо оплачивается, и можешь, человече, если у тебя в голове клепки порассыхались, кому-то подарить эту пайку, отречься от нее в пользу церкви или общины. Такое на свете случается.
Но променять поле за науку игры на цимбалах — такого мир еще не видывал, да и не слыхивал тоже.
Через много лет на одной из свадеб в перерыве, пока гости ели-пили, позабыв про музыкантов, мне посчастливилось выяснить лично у Семка (он так и остался Семком, хотя и разменял шестой десяток лет), как оно на самом деле было с той «изменой» Полю.
— Так и было,— вздохнул он,— что и вправду чуть не изменил Каменному Полю. Как-то однажды заболел я цимбалами смертельно... носил их в душе, как проклятие или ожидание чуда, которое когда-нибудь да должно произойти... И в самом деле должно, и я стану хозяином над струнами: ударю по ним клевчиками- молоточками вот здесь — добуду серебряный девичий смех, а здесь вот — мужское рыдание. Пасу, бывало, на полонине Данильчовых овечек, а цимбалы так и наигрывает во мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102