Аминь». Я вправду, Юрашку, испугался. Я камнем сидел дома, так тихо и так низко — казалось, на селе люди забыли, что скрипит на свете Яков Розлуч. Потом над моими страхами в тридцать девятом смеялся перед смертью дядько Лукин. Позвал меня к себе, к своей постели, и сказал: «Вот ты, Якове, сам, один, без приятелей, без никого... кто отмежевался от тебя, кто отрекся, кто пропал, как пес на ярмарке. Ничего не осталось от твоих добрых дел... даже, человече, австрияцкого крейцара не стоят воспоминания про сладкие поцелуи Качуриковой дочки, ибо не штука подарить под читальню землю, это и дурак смог бы, штука держать Петра Качурика на привязи, чтобы танцевал, как прикажешь. И Качурик танцевал-таки, а как же, хотя «Голгофы» и ставил, кличи «свой к своему» провозглашал, а письмо тебе, чтоб ты, человече, сидел камнем, он написал, ибо мы так хотели... Мы — Короли, в наших руках Каменное Поле, а он лишь воробей над читальней. Это я тебе говорю, чтоб ты знал: наша взяла».
Припомнил я ныне этот разговор... нашло на меня воспоминание, как облако, и как можно скорее стал писать тебе это письмо, может, это будет свидетельством, ниточкой для Иванки. Должен где-то быть клубок... где-то у Королей, сидевших на Верхах, у Петра Качурика? Пусть ищет...»
...Иосипу Паранькиному Мужу еще далеко до смерти, еще надо ему пережить хмельной сентябрь тридцать девятого года, еще он будет организовывать в нашем селе колхоз, еще будет вступать в партию, и лишь после придет к нему смерть... Случится это в июне сорок первого, в первые дни немецкой оккупации...
Однако не будем забегать наперед, во вторую книгу про Каменное Поле, которая, возможно, еще будет написана. А вспомнил я про Иосипову смерть в связи с одним разговором, который имел я с моим «нижним» соседом Марком Рымиком Вездесущим.
Не могу похвастать, что во время моих наездов домой, в Садовую Поляну, мне везло близко сходиться с Марком Вездесущим. Поздней осенью и всю зиму он как проклятый носился со своими яблоками от Камчатки до Кольского полуострова, загребая деньги, раннею же весной и летом, как пчела, опылял работой свой сад, и каждое дерево купалось в его ласках, заботах и уходе; он не пропускал ни трещинки в стволе, ни почерневшей почки, ни пожелтевшего листа, где уж тут, понимаете, человеку выкраивать время для болтовни со мною? Бывало, когда я заставал его в саду, он бросит какое- нибудь словцо-другое ради соседской вежливости, — и вся беседа, через минуту Марко забывал обо мне, словно бы и не стоял я на тропке,— работа брала его в плен. А еще не давала нам сойтись по-соседски Маркова жена — знакомая уже вам Татьяна Рымикова. То ли в хате, то ли в саду, то ли на подворье — повсюду она торчала рядом, насторожив уши, словно бы стерегла, чтоб муж случайно не разговорился да не ляпнул лишнего. Мне почему-то даже казалось, что Марко Рымик Вездесущий в душе был немного другой, лучше, не такой, за какого принимали его односельчане..
Некоторое потепление между нами наступило после Марковой болезни, свалившей его прошлой зимой. Что- то серьезное случилось с его почками, человек больше двух месяцев пролеживал бока в районной больнице, и оттуда, из Гуцульского, не контролируемый женой, он написал мне во Львов письмо, чтоб я достал, «если имеешь, Юрашку, к соседу мягкое сердце, заграничные лекарства, что записаны на этой рецептулке, которую высылаю вместе с пятью рублями...»
Лекарства я, конечно раздобыл и выслал. Наверное, они не очень помогли Марку, ибо когда в мае я заехал домой и посетил Вездесущего, то едва узнал его: сгорбился, бедняга, поседел, под глазами набухли синие круги, во всей его фигуре не осталось и следа прежней суетливости, из глаз напрочь утекла в песок, ушла в камень извечная его бодрость. Одним словом, передо мной был как бы другой человек, источенный слабостью.
Марка я застал в саду, он раскладывал там, где деревья стояли реже, кучку сухого хвороста, еловые ветки, охапки молодого бурьяна. Радио сообщило, что утром в Карпатах ожидаются заморозки, которые, чего доброго, могут опалить цвет яблонь, и Марко собирался на рассвете разжечь в саду костры, или, как любил говорить Нанашко Яков, «раздувать кадило», чтобы спасти яблони от мороза.
Он подал сухую вялую руку, которую перед тем старательно вытер о штаны, и улыбнулся:
— Видишь, Юрашку, помогли твои лекарства. Хожу-брожу.— И, спохватившись, добавил: — А денег хватило?
Нет, он не изменился, он остался Марком Вездесущим и в своей болезни, и в этом майском предвечерье, когда кругом цвели и пахли сады. Казалось: село наше, Каменное Поле, весь окружающий мир потонули, захлебнулись в розовых облаках, плывущих над землею, розовые облака ходили по земле пешком, а Марко Вез-
десухций, подкошенный болезнью, продолжал, как когда-то, бывало, здоровый, считать свои рублики. И видать, напрасно я доискивался в нем чего-то такого, другого, мудрого, что должно хотя бы под старость заглянуть к человеку.
Напрасно?
За мною вслед шаркала Рымикова Татьяна. Высокая, долговязая, она, еще больше высохшая, как антенна ловила все сказанные и еще не произнесенные Марком слова. Он, верно, почувствовал, как она слова его судит, ибо закричал с ненавистью:
— Ну что ты... пасешь меня, как овцу! Принеси-ка лучше вина. Да из бочонка расписного нацеди... того вина из медовой груши. Раз-два!
Татьяна неохотно послушалась.
Мы сидели за столиком под яблоней, уже цветущей, причащались вином из медовой груши, которое надо было пить не граненым стаканом, а нюхать, как божественный напиток, над нами роились пчелы... Мы утопали в розовых облаках — и в то же время не верилось и не думалось о Марковой болезни, я тогда сгоряча ляпнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102