Тропинка, выскользнув из-под черного леса, выбежала на холм — чистую круглую поляну, густо усеянную ромашками. Едва не вскрикнул, пораженный непорочной белизной, что, подсвеченная косыми лучами солнца, стлалась перед ним.
Ой, тут... именно тут попасти бы вола с серебряными рогами.
Яков упал среди цветов в густую траву; басили там пчелы и тонко вызванивали комары; нежданно-негаданно запахло ему купелью из далекого, как вон та звезда, детства; каждый цветок светился и грел Якова, будто маленькое солнце. После предательского выстрела Иосипа Паранькиного Мужа, после месячной муки в корчме и после трех дней напрасного блуждания по львовским окраинам к Якову вернулась надежда: а может... а может, от одного предательского выстрела мир не развалился, и надо жить... и надо жить, чтобы дождаться пастуха, который пас вола с серебряными рогами. Он, пастух, должен приходить сюда, в эти гулкие и тихие ромашковые чащи. Должен.
Из гама городского пекла, из смрада кладбищенских венков, из чахоточного дыхания яров, из скользкой лесной черноты поэт приходит сюда, где каждый цветок светится и греет, как солнце. Где ж ему еще пасти вола с серебряными рогами?
Так дождаться его?
Каждый раз, когда Нанашко Яков приезжал во Львов, мы выбирались с ним в лес на Погулянку — на ромашковый холм. Вокруг холма, понятно, за сорок лет, с тех пор как Яков Розлуч набрел на него, произошли изменения: позарастали муравой окопы и пулеметные гнезда, которых накопали тут в минувшие войны, одичал среди леса когда-то пригожий садик, деревья над ярами вошли в силу и потолстели, тропки кое-где асфальтировали, а кое-где засыпали толченым кирпичом, навеки осиротел и онемел романтический костел, бог знает кем и когда построенный.
Ничего не изменилось только на ромашковом холме: так же точно зеленым хороводом окружали его деревья, и так же никто не трогал цветы ни косою, ни серпом, ни плугом, и точно так же светило солнце.
Бывало, целыми часами старик лежал на поляне молчаливый, настороженный, внимательно приглядываясь к каждому, кто появлялся на тропинке.
сел
Как-то я спросил Нанашка Якова:
— Это правда... вы ожидаете здесь юнака, того прежнего пастуха, который писал стихи?
Нанашко Яков вздыхал:
— Ожидаю, Юрашку-братчику. Кто знает, человеку, возможно, один раз за всю жизнь выпал случай сделать истинно доброе дело, ради которого стоило ходить по свету... из того хлопца вырос бы поэт. А я, слышь, тем случаем не воспользовался. Так, может, еще не поздно?
— Но вы ж посадили на Каменном Поле сады,— напомнил я старику.
Он вынырнул из дождя, из громов, грохавших раз за разом над горами, из серых сумерек, время от времени раздираемых надвое молниями, и родная усадьба его не узнала: не скрипнула калитка, не заныла дверь. Переступил высокий порог хаты, сделал движение, чтобы сбросить с плеча мокрые сумы, и хотел упрекнуть домашних за то, что никто не встречает газду из Львова и никто по нему не скучает. А еще намеревался в эту же секунду смахнуть с лица капли дождя. Однако мокрые сумы не сбросил, домашних не упрекнул, не утер с лица капли, все это теперь не имело значения — замер. Баба Настуня, сидевшая на лавке у посудной полки, приложила палец к губам, предостерегая: пс-сс, газдонько молодой, потерпи, не расплескивай тишину, не растопчи ее постолами. Ибо видишь, что в нашей хате творится-деется.
Яков, правду говоря, не сразу и понял, что творится в его хате. За столом под образами боком к двери сидела Гейка, подперев голову обеими руками; для Гейки сейчас, очевидно, мир не существовал, не было его дождей и громов, был лишь на свете Иосип Паранькин Муж, который тоже сидел за столом спиной к двери; этот Яковом проклятый и выброшенный на помойку, как падаль, Иосип Паранькин Муж горбился, прямо грудью ложился на стол, растопыривши локти; горбом своим, локтями, худым затылком, всем высохшим, измочаленным в труде телом, казалось, Иосип влез в раскрытую книгу, лежащую перед ним.
Книжка? Яков ничего не понимал.
Эти сгорбившиеся от тяжелой работы, перекошенные плечи в латаном-перелатаном киптаре, эти редкие, серые от седины волосы, жирными патлами спадавшие на ворот, эти торчковатые уши, похожие на грибы козари после первого заморозка, Яков, наверное, узнал бы среди ночи на краю земли. Все в Иосиповой особе было ненавистно и гадко ему. И потому, увидев его здесь, в доме, а не на краю земли. Яков побледнел от гнева. Клокотала в нем брань: что, да как этот курвий сын решился переступить высокий порог этой хаты?! Да как он посмел сесть за тот самый стол, на котором снарядили бы его на тот свет, если бы пуля этого поганца попала в цель?
Книжка... Что книжка?
Откуда было Якову ждать ответа на клекот, бившийся в нем, как связанный зверь? Гейка продолжала сидеть за столом, грома и дожди обходили ее стороной, она засмотрелась на то, что делал Иосип Паранькин Муж; Иосип тоже продолжал горбиться, как косарь на ЛУГУ» У него и в ухе не зачесалось, что явился из Львова молодой Розлуч. Только баба Настуня, верно, уловила настрой Якова, потому палец с губ не снимала, но теперь уже палец означал совсем иное: «Ну, хватит, Якове... Ну, обуздай свой гнев, как горячего коня. Ну, будь добрым. Видишь — книжка?»
Что «книжка»?
Яков мысленно оттолкнул старуху, пустил злого пса впереди себя и, не снимая ни мокрую крысаню, ни сумы, вместе с дождем, с громами, с сумерками и молниями заковылял к столу; долго ли, коротко ковылял, первой опомнилась Гейка, она обрадовалась и вспыхнула, как роза, осветила его зелеными глазищами; глаза Гейки привязали невидимого пса, громы сразу разлетелись, как горшки, и умолкли, а молнии превратились в радуги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102