этот ненавистный забор, это отцовское богатство отмежевывало меня от широкого влекущего мира и замуровывало в усадьбе. То было для меня самое удивительное открытие, я не мог объяснить самому себе, к чему стремлюсь, желания бурлили во мне неясные, скрытые, зато знал достоверно, что усадьбу нашу вместе с отцом возненавидел и что буду пытаться жить иначе.
Со временем я познал науку быть скрытным, и папаша больше никогда не заставал меня над книжкой, хотя читал я одну за другою, тайком беря их у школьного учителя Олексы Савюка, которому взбаламученные газ- ды как-то вечером набросили на голову мешок и понесли будто бы топить в Белый поток: учитель угрожал императорскими штрафами за непосещение школы детьми. «Темнота же,— жаловался мне Савюк, как взрослому.— Я их детей к знаниям приобщаю, а карами королевскими только пугал, ибо если по правде, то нашему цесарю гуцульские сыны «до одного места». А они, граждане благодарные, в мешок меня: «А не трожь, профессоре, ребятню, ибо, шляк тя трафит, она нам больше в хате нужна. Книжкою ни один хлеба не добудет, хлеб — от косы, долота, от серпа да сокиры». Вот так они мне отвечали, пока сидел в мешке. Это батюшка твой, мудрец, все видящий и все знающий, хозяев подговорил, боялся, чтоб не уменьшилось в усадьбе рабочих рук; ибо известно: чем головы тупее — тем шеи гибче».
Во второй раз... новая капля ненависти к отцу запеклась в сердце в тот день, когда он ткнул мне в руки плетенный из сырой кожи батог и велел отлупить наймита Микиту Торбаря. Собственно, писался Микита Давидюком, но родовую фамилию в селе давно забыли, его старик отец попрошайничал с торбой по окрестным селам, чтоб не опухнуть от голода. Торбарем звали и сына, даром что хлопец сызмальства зарабатывал хлеб насущный в нашем подворье: сперва подпаском на полонине, потом работником у костра, а поеле с лошадьми на полях да на бричке. То был крепкий, тихий парень, но до работы лютый, как вол, и отец мой не раз хвалил его и изредка даже выделял среди прочей челяди каким-нибудь лишним крейцером-другим. Микита сложил голову где-то в горах италийских за козлиную душу да за великую Австро-Венгрию, хай земля ему будет пухом, ибо невинен в своей вояцкой смерти; он до сих пор стоит перед моими очами посрамленный и сжавшийся, с длинными руками, с оттопыренной пазухой, полною яиц. Именно из-за краденых яиц, вынутых из куриных гнезд, отец и сотворил над ним посреди усадьбы принародное судилище; отца не касалось, что Микита собрал яйца для своей больной чахоткою матери, хозяин хотел дать челяди наглядную науку: «А не трожь, ни один, ни другой,— хотя б соломинки моей, руки выверну». Он — маленького роста, костлявый, краснолицый — я и мои сыны пошли в род моей матери,— так вот, он, маленький, костлявый и работою тоже иссушенный, кружился вокруг Микиты, как кот вокруг сала, потом вынимал из-за пазухи по яйцу, разбивал их о его лоб и выливал парню на голову; яичница стекала по Микитиным волосам, по лицу, капала на плечи, а он, Микита, и с места не сдвинулся, он застыл, будто в землю провалился по колена. Челядь потупила очи, никто не решился хотя бы словом перечить хозяину, все они от татуни моего зависели, и я тоже» не перечил, лишь закусил губы, мне тогда четырнадцать лет минуло, было это перед первой мировой войной, когда сербский студент уже отлил пулю на принца Фердинанда... Я не перечил до тех пор, пока татуня не ткнул мне в руки кнутовище и не повелел дать злодею десять батогов; я сжимал грабовое кнутовище так, что казалось, будто выдавливал из него, сухого, сок, и вдруг напала на меня охота свистнуть батогом заместо Ми- киты родного отца, а он мое колебание истолковал на свой лад: «Гы-гы,— скалил зубы,— боишься, бедолага, Микиту тронуть, ибо он как будто больше тебя и вроде сильнее? А ты, хлопче, не бойся, сильнее тот, чья правда сильней. Ты должен научиться этому раз и навсегда... ты должен показать голодранцам, что правда твоя выше и что не позволишь себя обкрадывать. Пусть они тебя, наследника моего, отныне боятся, ибо где страх — там работа и покорность. А потому — бей!»
Я отшвырнул батог прочь... прочь от искушения, и был заместо Микиты батогом мечен, целый месяц синие шрамы не сходили с плеч, шрамы в душе остались навсегда. Так они и не зажили, с годами, может, стали еще болезненнее. Уже после первой мировой войны, взрослым парнем, я перевалил Колиевою тропой через Веснярку, сел на поезд — удрал от татуни, его достатка, его науки батоговой, удрал от своей ненависти и страха перед тем, что когда-нибудь искушение возьмет надо мною верх и я не удержусь и проткну отца вилами или же развалю ему голову барткой. Я не представлял, как и на что буду жить без татуни и без его усадьбы. На другой день жандармы поймали беглеца в Быстричанах, заковали в наручники и препроводили в село. Татуня мой, может, впервые задумался над моею судьбой и не бил, не ругал, лишь смотрел на меня, скованного наручниками, и говорил, что напрасно я истратил миллионы марок на прогулку в Быстричаны, он найдет меня под землею и под водой. «Нигде, сын мой, не спрячешься от меня и от усадьбы нашей. Вот так...»
Он, верно, любил меня... этот человек, верно, желал мне добра по-своему.
Белый конь ударом копыта, как взмахом острой сабли, сразу разрубил все узлы: по отцу моему тоскливо ревели трембиты и плакали колокола на звоннице».
ПЕРВАЯ ПРИТЧА НАНАШКОВА ЯКОВА
Был себе жил король, у которого росли три сына, как голубята сизые. Когда настало для королевичей время выходить в мир, чтоб набираться ума-разума, старик король кликнул их к себе и сказал:
— Видит бог, тяжко с вами разлучаться, однако седлайте, сыны мои милые, борзых коней, берите с собою самое нужное и самое необходимое, и пусть вам рушником простелется дорога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102