.. Откуда-то наплывают языки английский, русский, испанский, польский, арабский... языки напоминают нам в этой темноте, в этой хатенке, звонкие, полные рокота струны цимбал... А может, то гудят и играют поднятые и наполненные ветром паруса миров, плывущих над нами? Миры плывут над нами, как корабли, а мы, словно бы на берегу, лежим на твердых нарах; конопля сладко дурманит голову... а мы с Нанашком Яковом знаем, что приходим в хату не ради яблочного вина, пахнущего моим детством, не ради осеннего вечера, тишины, духа садового и не ради даже живого огня, а ради того, чтобы побыть наедине с самими собой, чтоб при глядеться вблизи к себе, познать себя и судить себя перед теми огромными мирами, что плывут над нами и под нами и смотрят на нас зеленым своим глазом.
— Не спишь еще, Юрашку? Не спи, слушай; я сею в саду коноплю, чтоб ее запах отгонял вредителей, тлю разную там... Вантюх стелет коноплю на нары — от блох...— Нанашко Яков начинает запоздало говорить об абсолютно прозаических вещах.
Однако он не заговорит ни себя, ни меня, мы оба хорошо знаем, что несем вахту перед зеленым глазом
вселенной, а конопля, и вечер, и необязательные слова, и костер — все это лишь маскировка. Мы ведь пришли сюда к самим себе в гости... Тсс-с-с. Сон на пороге. А медведи едят яблоки.
В то время медведи яблок не ели, а сельские богатеи, которые день и ночь сушили головы над способами, как бы где-то урвать, выжить, добыть, выкопать, а то и по- разбойничьи награбить лишний злотый, не вельми охотно брались сажать сады. Был риск; боялись богатеи сажать сады на Каменном Поле, ибо кто мог им гарантировать, что привой примется, зацветет и на нем созреет плод? О яблонях тогда напоминало лишь название села, да еще прялись среди старых стариков, как серебряные паутинки прошлогоднего бабьего лета, легенды, что будто бы давным-давно на Монастырском, где теперь разросся терновник, выращивали сад монахи из разрушившегося и давно забытого скита. Однако правда ли это... могут ли тянуться из позапрошлой осени серебряные нити бабьего лета?
Так вот, медведи в те времена яблок не ели, а молодому Розлучу яблоко пахло на все горы, как будто бы все горы не были покрыты соснами да елями, а сплошь засажены яблонями; было это яблоко обычное, вовсе не какое-нибудь там особенное, а просто сорвал его Яков с древа познания.
Но дерево, прежде чем уродить то яблоко, должно было еще вырасти...
Казалось бы, ничего как будто бы не было плохого в том, что он, Яков Розлуч, согласился на предложение «серебряных газд» сыграть роль Иисуса Христа в пьесе «Голгофа», которую должны были поставить в «его» же читальне. Сначала, не столько из принципа, сколько из-за того, что застали его неожиданно, он отказался от предложения и ответил газдам несколько шутливо:
— Как же я, кривой, буду ковылять по сцене? Разве в Святом писании сказано, что Христос хромал на одну ногу?
Сказал и... пожалел. Представил себя на сцене в образе Христа. Интересно...
«Серебряные газды», очевидно, заметили подсознательную его заинтересованность, ибо вернулись на его подворье через неделю. Петро Качурик положил на стол новенькие, выструганные из липы сандалии: правая сандалия была выше на целый палец.
— Теперь на сцене Христос будет ходить прямо,— ласково улыбнулся Качурик.— Есть возможность, Якове, показать себя перед людьми... сказать им или передать игрой о своем стремлении к добру... От твоей игры кто-то, возможно, тоже хотя бы на крупинку станет лучше. А что ты думаешь... ведь твоими устами будет говорить Христос. Тебе эти речи будут к лицу... никому другому в селе так не поверят, а тебе — да... Ты ж сам искатель добра, это в твоей натуре. Так попытайся...
Разве не искал Яков добра, не стремился к добру?
Качурик оставил ему на столе сандалии и экземпляр пьесы «Голгофа». Произошло это «на Михайла», то есть в первый день зимы, когда в горах за одну ночь снега выпало по колена, а теперь лето на пороге, за это время «Голгофу» ставили первый раз в Садовой Поляне, второй раз — в Гуцульском, третий, четвертый и пятый спектакль давали в других селах, шестой — в поветовом Косоваче. Нынче вновь играли дома, и опять в читальню набилось людей, как в спичечном коробке сапожных шпилек.
Каждый спектакль Яков начинал раздвоенным: ему хотелось одновременно играть на сцене и, сидя в зале, видеть и переживать свою игру; хорошо было бы притулиться на узком табурете среди притихших крестьян и раскрасневшихся молодиц и их глазами смотреть на сцену, на декорации, на которых нарисованы были библейские сюжеты и оливковые рощи, упиваться ярмарочным видом толпы — всеми этими фарисеями-книжниками, римскими воинами, апостолами, расхаживавшими в разноцветных ризах, сшитых из тонкого крашеного рядна и городского полотна; можно было бы также пошутить над тем, что у сельских апостолов волосатые ноги, и посмеяться над «римским Пилатом» Митром Гаврищуком, немолодым газдой, на которого перед самым спектаклем напала собственная жена и отчитывала, что он больше заботится о намалеванной Голгофе, чем о собственном хозяйстве — вон забыл напоить корову. Красочное представление служило словно бы внешним фоном, рамками, люд незаметно для себя переступали их и тонули в религиозной мистерии... Мистерия постепенно увлекала, вызывая то осуждение, то гнев, то слезы. Яков Розлуч едва ли не первым из любителей-
артистов проникся духом «Голгофы», события на сцене приобрели для него высокий смысл, слова казались ему не выученными, а словно бы собственными, выстраданными, как боль. С первой реплики на сцене Христос из «Голгофы» удивительным образом сливался с Яковом Розлучем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102