На доллары, сбереженные в Америке, где находился он три года, купил у корчмаря Йоськи Срулишина пять моргов земли на Каменном Поле; морги только для виду назывались землей, на пустыре том камни лежали рядами, как сытые поросята, собирай — не соберешь до конца света; на купленной земле не росло ни травинки, терновник корешка не пустил; кого-нибудь другого село, наверное, осудило бы за то, что, наплодив кучу дочерей, он не по-хозяйски растранжирил тяжким трудом заработанные деньги. Ему, однако, ни слова, ни полслова не сказали. Он радовался: «Я никогда клочка своей земли не имел... а теперь дожил. Окроплю камни потом — жито взойдет».
И село его понимало.
Так как же было вечерним гостям моего батька не поверить Штефану Залесскому, его ковбойским приключениям? Если на то пошло, так я сперва не поверил его дочери, этой усатой молодице, которая безжалостно отнимала у своего отца романтический карабин и оба револьвера, расседлывала коня, перечеркивала ковбойские Штефановы приключения и рисовала совсем другой портрет... портрет подметалы в нью-йоркском Сентрал-парке. Я защищал Штефана от его дочери, я говорил, что это вранье, этого ни в коем случае не могло быть, все знают и помнят, что он пас скот в штате Нью- Мексико... Он, гордый и с карабином при седле, принципиальный ватаг на общинской полонине, не мог... не имел права так низко пасть, чтобы стать подметалой, уборщиком мусора. Ирина слушала терпеливо, время от времени покачивая головой, словно бы соглашалась со мною, и в то же время шептала, что в родного отца она не швырнула бы грязью, однако что правда — то правда, он все же подметал проклятый парк все три года своего пребывания в Америке. Отвратительная то была, наверное, работа, ненавистная ему, но что мог поделать бедный гуцул, если не мог найти другую? Дома работу свою нью-йоркскую спрятал на самое дно сундука, лишь перед самой смертью достал ее и развернул перед детьми, как залежавшийся рушник... развернул и плакал кровавыми слезами за старое свое посрамление.
Таким был наш Штефан Залесский.
...Я прилетел в Нью-Йорк в сентябре, в воскресенье, а уже следующим утром, в понедельник, попросил молодого нашего дипломата отвести меня в Сентрал-парк, тем более что парк был, как это явствовало из схемы города, где-то вблизи Шестьдесят седьмой улицы, на которой находилось советское представительство при ООН. Дипломат оказался любезным, и мы минут через пятнадцать пешком пересекли фешенебельные, полные сверкающих отелей, напыщенных дорменов возле парадных дверей, завороженные ровным рокотом сотен автомобилей, волна за волною плывущих на зеленые глаза светофоров,., пересекли Лексингтон-авеню, Парк- авеню, Медисон-авеню и, наконец, просто Пятую авеню и оказались в парке. Какие чудеса я хотел увидеть здесь? Парк как парк: деревья, названий которых я не знал, гранитные глыбы, поблекшая осенняя трава, десятки прирученных белок, корты, зверинец, дорожки для прогулок верхом, черный лакированный, будто фортепиано, фиакр, на передке которого возчик — молодая красавица в длинном вечернем платье с глубоким декольте, полицейское предупреждение, что в парке желательно задерживаться только до восемнадцати ноль- ноль, после указанного времени здесь можно попасть в беду, лавки, на которых досматривали свои последние сны грязные, ободранные бродяги, положив под голову кто толстую кипу вчерашней «Нью-Йорк тайме», а кто — бумажную сумку, набитую разным рваньем. Деревья стряхивали с себя росу, как выходящие из воды кони. Утреннее солнце напоминало гусыню, плещущуюся в мутном парковом озерке.
Идиллия... Однако непременной принадлежностью садовой идиллии были кучи мусора. В другие дни, возможно, такого здесь и не увидишь, но после воскресенья парк выглядел так, словно претерпел нашествие диких орд: повсюду валялись объедки и огрызки, бутылки и банки из-под «кока-колы», пива, молока, содовой воды, коробки из-под конфет, печенья, клочья газет, мешков, рекламных проспектов и черт знает чего еще.
Позднее, где-то через месяц, вокруг рузвельтовского Гайд-парка и по дороге на Вашингтон я любовался лесами, похожими на ухоженные парки, там, казалось, не трепетал на осеннем ветру ни один лишний пожелтевший листок,- а ровно столько, сколько было необходимо для американской красоты, все там было подрезано, подметено, подстрижено и, я подозревал, даже надушено лесным запахом. Однако это будет потом, через месяц, а утром, в тот первый мой понедельник в Нью-Йорке, я с отвращением смотрел на заплеванную и замусоренную Америку.
А все же я продолжал бродить по аллеям, приглядывался к неграм и к белым, орудовавшим проволочными метлами, и, вероятно, молодой мой спутник-дипломат удивлялся утренней прогулке в понедельник посреди мусора, однако ничего не спрашивал, а скорее даже делал вид, что прогуливаться со мной ему тоже интересно. Я не стал мучить его догадками и рассказал Штефанову историю и о странной и запоздалой просьбе его дочери; теперь мы вдвоем думали о Штефане Залесском, представляли его на этих аллеях за работой с метлой таким же утром в понедельник и вместе ломали голову: что мог оставить здесь этот красивый и гордый гуцул? Где, на каком камне, у какого дерева случилась трагедия, когда Штефан сломил свою гордость, как приклад ружья, и вместо честной косы, вместо рукоятей плуга, вместо герлыги, вместо бартки опришковской, вместо мудрой трудяги сокиры Америка вынудила его взяться за держак дворницкой проволочной метлы?
Ох, Штефане, мой Штефане...
Какая же мука' должна была пылать в нем, сотрясать его, взрываться в нем громами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102