— Имей разум! — поспешно предостерег Лукин, еще и руку поднял.— Старого не вернешь и не поправишь. Это как грош, закатившийся в бездну. Пропало.
— Так пускай, по крайней мере, полюбуется на вас, на верного побратима Митра, вблизи. Он, Чередарчук тот, на свою беду, чудаком удался, все бродил да слонялся горами, а вы — хлоп тверезый, в сказочки про оп- ришковские клады не верили... до тех пор, пока не сверкнуло где-то в ущелье золото на Митрово несчастье. Дурень с великой радости вам, дружку ближайшему, похвастался. Лучше бы не говорил... У вас, дядько, дух перехватило от зависти, голова пошла кругом... но, помимо всего, вы головы никогда не теряли. Вы нашептали ему: «Тихо, Митре, никому ни слова, Митре. Вези-таки завтра чуть свет, Митре, золото евреям в Косовач — обменяй на гроши. Шито-крыто». Чередарчук послушался, а вы прибежали к брату, батьку моему: «Подстережем Митра на дороге... подстережем и убьем, а золотом поделимся».
Лукин Розлуч молчал. Он словно бы и не стоял здесь, не бледнел, а пребывал, видно, в своих далеких молодых годах.
— Мы с батьком твоим были молодые и до работы жадные, как кони. Хотелось хозяйствовать... на чем же расхозяйствуешься, если у Клима четыре морга земли, а у меня — пять. Не с добра так что решились, батько твой и я, грешный,— умолял Лукин Розлуч, заглядывая Якову в глаза. Теперь не был он похож на патриарха розлучевского рода — всесильного и уважаемого, горбился теперь дедок, растерянный и испуганный. Дедок напоминал грешника, поливающего сухой костыль, пока он не зазеленеет. «Дать бы ему в руки ведро, пускай и он воду носит, пока стоит земля и солнце светит»,— подумал Яков.
— Что было бы, если б люди сплошь и рядом душегубством богатели? Это не оправдание, дядько. Батько мой это понимал и всю жизнь в душе нес свой крест...— Яков пересаливал: сколько помнил отца, никогда не замечал, чтобы он казнился укорами совести. Клим Розлуч жил хозяйством, а не раскаянием. Клим Розлуч не разменивался на мелочи, умел таиться перед людьми и перед собою. Бывало, когда подрос, Яков сомневался, не сотворила ли покойница мама страшную мстительную сказку про ее собственного мужа... про нелюбимого, что сгубил ее молодость, заточив в работе по усадьбе. Ныне просил у матери прощения; сердцем видел дикую грушу на маминой могиле... Он мысленно говорил груше, ветвям ее и листьям: «Ныне, мама, я убедился, что вы, страдница моя, не умели складывать мстительных сказок про Клима Розлуча, что лежит с вами рядом».— Я про батькову могилу вспомнил,— вырвалось мимоходом у Якова. — Засеется ли на ней трава?
— Засеется. Все мхом порастет: добро и зло. Разве, может, побежишь в польскую полицию за австрияцкий грех на меня доносить? Для того и затеял этот разговор с глазу на глаз? — Дядько Лукин исподлобья косо взглянул на Якова.— Я... не советую этого делать, ибо дорога до участка в Гуцульском близкая, конем борзо домчишь, а оттуда — длинная. А еще длиннее у нас, Королей, руки. Заруби это себе на носу.— И старик вновь зыркнул на Якова... зыркнул побелевшим почему-то правым глазом; правый глаз у него, как у щуки, не мигал и целился Якову прямо в сердце.
Яков даже обомлел от побелевшего глаза: от взгляда рыбьего, от явной, ничем не прикрытой угрозы; его поразило, что в Лукиновой душе не задрожала и не зазвучала ни единая струна, ну, не обязательно струна должна была бы плакать, но каяться должна. А умеют ли Короли каяться? Волки ведь... «А я среди волков скоморох или апостол? Для чего волкам апостолы? Волков обступают облавой, гонят в западни, ямы, пугают огнем».
— Вы плохое обо мне подумали, дядько,— сказал Яков,— с этой полицией, ей-богу, плохое. Моя честь мне дорога. Да я не про это... а про то, что, когда батько мой умирал, давнее это злодейство падало на него, как скала, и давило, и расплющивало, и кровь заливала грудь. Он тяжко мучился и, спасаясь от мук и от страха перед карой на том свете за содеянное на земле, звал вас... Меня просил: «Спаси грешную душу офирами —жертвами. Прошу тебя, не скупись. Раздай челяди... тому земли клочок, тому пару коней, пусть пользуются. Жертва малая, а выкуп для меня большой. Гейку же, внучку Митрову, в жены возьми, пусть хозяйствует в усадьбе. Так восстановится справедливость». Я дал батьку слово исполнить все, а вы ныне наехали на мое подворье, как ногайцы... а вы ныне уздечкой перед моим носом размахиваете. За что? За то, что старые долги, и ваш в том числе, дорогой мой дядечко, из своего имущества плачу.— Откуда только брались у Якова, откуда выкатывались эти слова? Воистину скоморох...
— Часть заплатил — плати и остальное. Не обеднеешь.— Старик важно поднялся с колоды и подкрутил ус. Вновь почувствовал себя уважаемым патриархом рода. Все стало на свои места, и это самое важное, а все прочее — полова.
— Вам легко говорить, дядьку. Горы рты пораскрывают: почему богач бедную берет?
Лукин смеялся белыми, будто резными, зубами:
— Есть от чего печалиться! Заткнем горам хайла. Что им до Королей?
— Любить бы ее, Гейку, надобно б...
— Пустое. Лишь бы у нее все было на месте, что должна иметь девка. А любовь... Как будто твой батько любил твою маму, когда брал? Она, как пчела, работящей была, даром что происходила из бедных тех и сирых. Усадьба на улей смахивает — пчел требует. Это главное.
— А белый конь?
В Якова вселился озорной бесенок.
— Что... белый конь? — встрепенулся Лукин Розлуч. Глотнул твердую слюну.
— Подарить вам хочу. И на это была батькова воля.
— Постой, это — тот конь? — Лукин не торопился. Видать, не в себе был, тут ему коня дарят, а он не торопится.— Тот конь, что убил?
— Тот, что убил, дядьку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102