Когда жив был отец, казалось, что довольно вырваться из-за стен усадьбы и все устроится просто, а между тем простота эта обманчива, будто мираж в пустыне, о котором читал в учителевых книжках, потому что теперь уже отца нет в живых, в его воле покинуть усадьбу, продать ее, разбросать, сжечь или же раздать добро людям — и отправиться в мир. Ведь вольному воля... однако что он будет делать на воле, какой и чем заработанный хлеб есть и каким образом станет переделывать мир и поворачивать его окнами к себе и к людям? Податься в науку? Куда? За науку — деньги плати. Да и поздно уж — не юноша зеленый. Остаться здесь... оставить всё, как было при отце? Это ведь будет означать, что он послушается дядька Лукина, который, садясь сегодня рано поутру в седло (одна нога в стремени, а другая на земле, цепкие руки на гриве коня), говорил: «Смотри же, хлопче, усадьбу береги и люби, как женщину. В ней сила великая... Ибо говорят же: земля на рыбах держится, а хозяйство — на гроше, который счет любит».
Поутру, целуя по обычаю на прощанье руку дяде, как самому старшему в роду, краем уха слушал, а через другое выпускал его напутствие, свое же держал на уме, теперь же, в сумятице и растерянности, вспомнил о дядином напутствии и задумался, а нет ли в нем разумного зерна? До сих пор Яков не представлял себе полностью, что хозяйство имеет над ним такую сильную власть. Для того чтобы осознать это, надо было стать владельцем всего этого да охватить умом и сердцем, что оно твое, собственное, и ничьё больше. «Так что же, в самом деле отбросить «парубоцкие муки», как советует старый Лукин? Пружина, дескать, отцом заведена, все идет-катится своим чередом. Зачем же что-то изменять, останавливать какие-то колесики и винтики?»
Усадьба входила в душу, словно дым, и Яков чувствовал себя молодым курцом, впервые по-настоящему глубоко затянувшимся крепким табачком; ему не хватило... нет, не воздуха, а, вероятно, солнца, потому что он вышел из хаты и расслабленно поплелся по двору. Челядь, которая три-четыре дня назад считала его своим, ибо натирал он себе шею в отцовском хомуте до
крови вместе с ними, сегодня молча и уважительно уступала ему дорогу. В душе он посмеивался над их суетливой угодливостью, ему хотелось пошутить по этому поводу... и, вероятно, пошутил бы, если бы не открытие, что ему по душе людское уважение, угодливость, превосходство над челядью, ему, черт бы его побрал, нравилось чувствовать себя хозяином, собственником дома, усадьбы, всего этого добра, которым она набита. Открытие смутило парня и опечалило... он, выходит, не знал самого себя... ха-ха, считал себя бунтарем, мечтателем, искателем правдивого мира. И — вот тебе на!
Покраснел, будто кто-то съездил его по лицу. «Но- но, слишком быстро, Якове, забываешь о собственных стремлениях и суешь голову в ярмо, чтоб стать похожим на своего батюшку. Ну-ка, не сгибайся под тяжестью усадьбы и не поддавайся ее колдовству. Не поддавайся ее колдовству. Не поддавайся... попробуй жить иначе». «Легко сказать «иначе»! А как «иначе»? С чего это «иначе» начинать?» — отозвался в нем другой Яков. «Начинай с того, что задумал сегодня на рассвете. Это будет твоим испытанием. А дальше увидишь...»
«Правда ли это, Анка?» — остановил дивчину, несшую на руке охапку дров от повети к хате; охапку Анка наложила большую, даже набок клонилась от тяжести. «Нынче, парень, не пойму, правда ли,— шевельнула полными губами.— Три минувших дня всё поставили вверх ногами... и тебя, может, также изменили. И ты теперь уж не тот Яков... А про правду и про счастье я как-то уже тебе говорила»,— и пошла. «Подожди», отнял у нее дрова. Сказал: «Зови-ка челядь и хату. Сию же минуту».— «Боишься передумать, Иконе?» — спросила Гейка глазами. «Может, и так, Дика. Мы никогда не можем познать себя до конца. Беги же».
Дивчина сорвалась с места, а он понес дрова в хату и слышал, как Гейка кричала на всю усадьбу: «А ну-ка, люди добрые, оставьте скорей свою работу да предстаньте перед очи молодого газды. Слышите?» Она не выкрикивала эти слова, а словно бы пела; она ждала от Якова добра, верила в его способность творить добро, и это придавало ему уверенности. В хате бросил дрова к печи и сел за столом на лавку под образами.
Челядь собралась быстро. Яков читал на их лицах тревогу. Еще бы! Папаша время от времени кликал батраков пред свои очи, и те приобрели уже горький опыт: газда никогда не радовал добрыми вестями. Один раз жаловался на польскую власть, что облагает христианина податями, а потому он вынужден урвать из годовой оплаты работника, дать меньше, чем договаривались на зеленого Юрия, потому что иначе сам пойдет по миру с сумою; в другой раз упрекал, что за столом потеют, махая ложками, как обмолотчики цепами, а на работе мерзнут; в третий раз сзывал на расправу, когда батрак провинился в чем-нибудь, как это было с Микитою Торбарем, которого поймали с крадеными яйцами. Кликал, бывало, старый Розлуч по разным причинам, а заканчивалось все на один лад: «Кому не нравится — ворота открыты, никого веревками к яслям не вяжу и к работе не принуждаю. Свистну — десятеро на ваше место прибежит».
И в самом деле — прибегут и десятеро, и больше, куда поденешься?! Потому и держались Клима Розлуча, терпели и постепенно привыкали к нему и к его работе; оттого и стояли сегодня перед Яковом те же самые люди, что в прошлом и позапрошлом году и еще раньше гнули спины перед его батьком. Вот переминается с ноги на ногу, как цапля, Пилип Дудчак со свешенной набок голбвою; а вот Таврило Василишин, или, по-уличному, «Аллилуй»,— мужчина широколицый, горластый, хохотун великий; Аллилуем его прозвали за то, что в воскресенье проталкивался на клирос и, читая «Апостола», сотрясал своим басищем всю церквушку;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102