рядом с ним шморгает носом Иосип Паранькин Муж, стыдливый, тихий дядько, из которого собственная жинка вила тонюсенькие веревочки. Эти трое — Дудчак, Аллилуй и Иосип Паранькин Муж — с тех пор, как помнит Яков, служили у отца фурманами: возили с порубок на лесопилку немецкого колониста Цуксфирера еловые бревна. Случалась в здешнем глухом углу и другая работа, особенно летом, когда в горы наезжало панство из Варшавы, Кракова и прочих мест. Тогда фурманы с возов пересаживались на брички; Клим Розлуч имел с извоза немалую прибыль.
Позади всех присела на кучке дров старая Настуня, которая после смерти Якововой матери хозяйствовала у печи.
И была еще Гейка...
И был еще Герасимко Бог, мужик хитрый, вертлявый и скользкий как уж, небритый по целым неделям, рыжий, но в работе острый, как нож-чепелик. Старый Розлуч его любил и называл своею правою рукой. Бог в самом деле проделывал за день кучу работы — летом на нивках Каменного Поля, зимой — в амбаре, в стайне, в дровяном сарае. Если, случалось, Яков молотил с ним, пилил дрова или резал сечку, Бог купал его в поту, и Яков просил эту живую машинку, пилу, сечкарню немного отдохнуть, ибо работа — не заяц, а папаши не видать и не слыхать, зачем стараться.
Теперь Яков сидит под образами, а все они стоят перед ним простоволосые, встревоженные и словно бы отчужденные, внезапно отдалившиеся. «Садитесь кто где может»,— сказал, смущаясь под мохнатыми взглядами. «А зачем садиться, хозяин уважаемый,— первым, как всегда, отозвался Герасимко Бог.— Говорите, что хотели нам сказать,— и все дела. Работа ждет».— «Кони запряжены»,— поддержал его Дудчак, поглядывая в окно. «Работа не убежит,— ответил на это Яков.— Ныне у нас дело поважнее. Я собрал вас, чтоб посоветоваться: как нам дальше жить?» — «Разве в хозяйстве что-то изменилось? — выступил наперед Герасимко Бог.— Ну, умер старый газда — царство ему небесное,— вместо него у нас молодой газда. Или как скажете?» — глянул быстрым глазом через плечо, ища поддержки. «Да по мне,— бухнул, как в колокола грянул, Аллилуй,— хомут остался тот самый, розлучев- ский».— «В том и дело, что, может, кто-нибудь желает от хомута освободиться,— продолжал свое Яков,— и по- новому переиначить заведенный в усадьбе лад, га?» — «То се, хозяйство имеет свои законы, как польская Жечь Посиолита»,— вновь выскочил раньше всех Герасимко Бог. «Подождите, Герасим,— остановил его Яков.— По-старому, как при батьке было, нам дальше жить невозможно. Потому и говорю: кто хочет — пусть идет куда глаза глядят, плату заработанную получит».— «Разве мы, хозяин, провинились в чем-нибудь, что прочь гоните?» — подал голос свой тонкий Иосип Паранькин Муж. Старой шляпою утер лицо, ибо вспотел, вероятно, от собственной смелости. «Боже мой,— нервничал Яков.— Никого я не прогоняю. Только... поймите меня... неудобно мне стоять перед вами, как отец мой стоял. Ваша работа — мое богатство. Разве
это гуманно? — добавил он вычитанное в книжках слово. Они не поняли значения нового слова, он видел это по их глазам.— Ну, не по-людски это, не по-божески».— «Э,— Герасим поднял кверху свой длинный прокуренный палец и помахал им,— что-то вы, хозяин, не то говорите. Господь нас так и сотворил, чтоб на самом верху сидел он сам, ниже — папа римский, потом — Юзек Пилсудский, за ним воевода в Быстричанах да поветовый староста Ян Муляр в Косоваче, а дальше, на ветке пониже, сидел наш газда. Иначе не было бы порядка, а у наших детей — еды. Мир — это дерево, на котором каждому предназначена его ветвь».
Ну что ты с ними сделаешь? Они словно бы нарочно сговорились, не желая его понимать, и это обижало Якова, потому что в самом деле хотел он изменить их житье-бытье, освободить от подневольного труда. А они почему-то таращились на него, словно бы у него на голове порассыхались клепки; они его желание объясняют навыворот, мол, недоволен чем-то молодой газда и потому зуб на нас точит. Тебе, газда, фигли-мигли в голове, а у нас дети, которых ежедневно кормить надо, и потому они не представляют, как будут жить без розлучевской усадьбы, дававшей им тяжкую, зато хлебную работу. Разговор о житье-бытье «иначе» — это что- то похожее на сказку... а в сказке, как известно, ходил один человек с завязанными глазами до тех пор, пока черти не вывели его к пропасти: ступил он шаг и... Если правду сказать, Яков тоже похож на человека с завязанными глазами, ибо одно дело сказать «иначе», а другое - сделать жизнь иначе.
Яков каялся: «Не надо было начинать этот разговор. Слишком рано начал... рано для них и для себя, надо было наперед обдумать, чтобы не выскакивать с бухты- барахты».
Молчание нарушил Герасимко Бог. «Э-ээ, оставим эту беседу,— сказал он.— Пусть все останется так, как было заведено при покойном. Наш молоденький газда забывает, что мельчайшая спица в колесе имеет свое назначение. А вывалится спица, и гоп-стоп машина. Вот так, га? — смотрел Якову в рот и в глаза.— Этого разговора, считаем, никто из нас не слышал. Я первый не слышал. А что... Заткнем рот, и конец. Или как скажете?» — «Да вроде так,— молвила из-за печки старая Настуня.— Ты, Яков, выспался б, отдохнул».
Они жалели его. На них можно было злиться, стучать по столу кулаком так, чтоб треснула столешница, выгнать из хаты, но переубедить их было невозможно, нельзя было убедить их в том, что в самом деле желаешь им добра. Яков сказал: «Ну ладно, оставим это... Теперь другое. Вы у отца моего верно служили, на работу не скупились, а он временами скупился на плату, и потому покойник как бы остался в долгу перед вами... я хочу долги выплатить».— «Ги-ги-ги,— осмелевши, прыснул в кулак Иосип Паранькин Муж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102