Таково было повеление сверху...
Змея знала Иосипово хозяйство на память: тут хатенка с кладовкой, сенями и чердаком, а тут рядом хлев, с которого хозяин днем и ночью не спускает глаз. За хлевом возле навозной кучи, прошу прощения, сортир — такое немудреное сооружение из четырех снопов кукурузы.
Ворота на подворье были приоткрыты.
Между тем в Иосипов «фольварк» любой мог попасть и помимо ворот; ибо плетень вокруг усадьбы давно сгнил и поломался, а чтобы поставить новый, у хозяина не было для того ни времени, ни желания.
Потому ветры осенние, и метели, и пьяные весенние ветерки свободно гуляли мимо Иосиповой хаты.
Змея вползла на подворье, свернулась в кольцо в высохших бурьянах и стала выжидать. А кругом — тишина. Иосипова хатка — днем будоражимая то проклятиями Паранькиными, то смехом детей — теперь была похожа на полонинскую колыбу перед рождеством: ни голосов, ни шорохов, ни дымка. Словно бы и не заполнена она Иосиповым родом, как зернами. Спят все, и сон цветет над ними, как яблоня.
Зато в хлеву корова постанывала и вздыхала — допекали ее коровьи хлопоты, а конь Чепелик (жмень-ка того коня, с виду он костлявый и меланхоличный), на котором Иосип целое лето и всю осень развозит по селам Розлучеву газету, фыркал в своем закуте на корову и бил кованым копытом.
Змея подергала замок на дверях хлева, позвякала клямкой сенных дверей — все замкнуто, как и должно быть, никто, значит, внезапно не выскочит на ее голову, и только после этого кинула один уголек под стреху в солому, а второй уголек — в сено на чердаке хлева. Вот и вся змеиная работа.
А после такой работы канула во тьму, в тишину, и ни следа после нее, ни знака.
Осень тогда стояла звонкая, хоть вытесывай из нее певучие скрипки; и ночь была сухая, как старый мох в дубовых рощах; и хата Иосипова с хлевом пиликали сухостью, как летние сверчки,— огонь охватил их в одно мгновенье. Иосип едва успел выпустить из хлева корову да лошадь, а Параня со старшими сыновьями повыхватывала из огня малышей. И все. Ни сорочки, ни
колыбельки. Голые, босые, как святые, хоть образа с них пиши.
На колокольне беспрестанно вызванивал перепуганный колокол; нет на свете звука тревожнее, чем колокольный звон в полночь. Газды с парнями, подростки, стремительно освобождаясь ото сна, выпархивая из него, как стрижи, хватали кто сокиру, кто мотыгу, кто ведро — и со всех сторон бежали на огонь, как на орду. Колокольный звон падал со звонницы... казалось, падали рваные и жгучие осколки в ночную заводь — и ночь закипала голосами и мельканием ног. Женщины, некоторые без юбок, белели возле своих ворот, молчаливые и настороженные,— стерегли усадьбы, чтоб, не дай бог, не залетела искра.
Яков Розлуч примчался на пожар верхом; он сперва скакал вокруг Иосиповой усадьбы и топтал бурьяны — кто знает, может, в бурьянах надеялся растоптать конским копытом змею. Потом же, отпустив коня домой, бросился с мотыгой на огонь... и отступил. Огонь безумствовал яростно, кроваво, он словно бы и не горел, а сплошным столбом взвивался под самые небеса — и не было на него никакой управы. «Шприцари» — сельские пожарники, пригнавшие свою ручную помпу на лошадях, кинув брезентовые рукава в криницу, поливали огонь тонкой струею воды — все было напрасный труд. Газды с парнями — человек, наверное, сто, отступив в темноту, только наблюдали, чтобы огонь не потек куда-нибудь низом в бурьяны и кусты — лови его после! Теперь это было главным — следить, ибо за их спинами притихла Садовая Поляна, а Иосипу ничем уже не поможешь.
Так-то оно так, не поможешь, это правда, но думали про него, про Иосипа, и жили его бедою. Один из хозяев невидимый во тьме, неузнанный, охрипший, спросил:
— Хотел бы я, людоньки добрые, дознаться, чем Иосипко виноват перед богом, властью и людьми, что подпалили его убогий дом, га?
Подпалили?
Этого вопроса как бы давно выпрашивала Иосипова Паранька, которая за огненным кругом в безопасной темноте возле криницы целовала в ноздри спасенную корову и звала Чепелика: «Н-н-на, н-на!», перепуганный конь не давался в руки, и Паранька покрикивала на Иосипа, чтоб он поймал Чепелика, словно бы в эту минуту то было наиглавнейшим делом. Иосип не отзывался, он как сцепил зубы с начала пожара, так и не разжимал уже, словно бы боялся, что из горла вырвется плач; когда-то для Иосипа это не имело значения, он мог плакать на людях, гнуться в три погибели, угодливо скалить зубы в улыбке. Было... Однако тот, прежний Иосип давно исчез, теперешнему Иосипу важно было не упасть перед огнем и перед людьми ничком. «Надо жить, Иосипе,— говорил он сам себе. — Скрипи, Иосипе, зубами и...»
И борись.
Сознание, потребность борьбы в тот миг лишь прорастали в душе Иосипа, он еще не произнес это слово ни мысленно, ни вслух, однако оно уже жило вокруг него, как вечерние мотыльки, летали еще и другие слова, услышанные от Якова Розлуча и вычитанные из «Каменного Поля»: «добро», «свет», «знание», «справедливость». Иосип привык к этим высоким словам, познавал их суть и глубину, развозил их, как заморские кораллы, по селам и думал, что из всех видов работы, какие только существуют на свете, он делает наисвятейшую работу. Пока не настала нынешняя ночь.
Сегодня слова эти, красивые как писаные образа, эти мотыльки с шелковыми крылышками заблудше метались и падали, обугленные, черные, в жаркий огонь. Что могли они, бедолаги, сделать против жестокости и неумолимости огня? Погасить его? Разметать? Затоптать?
Правду говоря, жаль Иосипу, ой жаль писаных образов, не знал он, как будет жить без них дальше.
А жена его...
А жена его Паранька, словно бы дождавшись наконец вопроса о том, в чем и как провинился ее Иосип- ко перед богом, землей, властью и людьми, ибо в самой этот вопрос клокотал, принялась обкладывать мужа виною, как чирьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102