.. И мир для него почернел; в том мире Иосип догонял Якова... догонял Иосип и молил на все горы:
— Клянусь богом, не возьму ни морга бучины, ни полморга, ни бревнышка, пусть все пропадает. Верь мне, Якове!
Яков бросился в ущелье, упал среди скал, а вопли Иосиповы, как колесо, покатились дальше.
После судил себя:
— Есть у меня таки, бог свидетель, есть оправдание перед самим собой и перед всем белым светом, что лежал я тогда раздавленный колесом... колесом, или мольбою, или пулей Иосиповой; есть у меня еще одно оправдание: письмо епископа, как глумление, пало на мою голову...
Я могу защищаться от самого себя своими болями и сомнениями: я со всех сторон защищен, огорожен, окружен, обложен, а на самом деле стою перед самим собою голым и обезоруженным; я стою, а они бьют Смеречука.
Меня не спасает то, что не был тогда в читальне, где «серебряные газды» с Петром Качуриком во главе собрали с дозволения старостата «вечерку», которая называлась «Как крестьянину добиться лучшей жизни?»; «серебряные газды» привезли из Косовача какого-то панка из общества «Сельский господарь», приехали также фиакрами панки из «Народной торговли»
и «Маслосоюза», и все как один поучали хозяев и хозяек, как на свете жить, чтоб беды не знать.
Один то советовал, другой — се, третий что-то другое плел. Мудрагелы были.
Люди из Садовой Поляны слушали их, кивали головами (говорите себе, паны-паночки, вам за это гроши платят) и думали о завтрашнем понедельнике, и, возможно, так эта мудрая «вечерка» и закончилась бы, если б Василь Великий Смеречук не поднялся с лавки да не сказал, что, мол, паны-паночки тут в вышитых рубашках, чтоб они здоровы были, нам советы давали, как разбогатеть... А как тут, люди добрые, разбогатеешь, когда сидишь на земле, где камень на камне и лишь изредка среди камней — стебелек да колосок?!. А по-над Каменным Полем, и над колоском, и над тобю друг за дружкой Короли с Верхов, Йоська Срулишин из корчмы, экзекуторы податные из Косовача, отец священник с нашими похоронами и крестинами. Так как же, спрашиваю вас, уважаемые газды, и вас, паны дорогие, нам жить, если человеку гнут шею до земли да гнут? Надо, слышите ли, выпрямиться, как за Збручем...
Василь Великий знал, на что шел и на что нарывался. Видать, допекла его болтовня — и человек сказал то, что не мог не сказать. А тут кто-то дунул на лампу, а кто-то из «серебряных газд», из молодчиков — завсегдатаев читальни, в темноте крикнул:
«А бей продажную тварь, что нас в коммунию заворачивает!»
«Бей!»
В моей читальне били гончара Василя Смеречука; били люто, топтали его постолами, считали ребра и зубы.
«Бей!»
Били за то, что был коммунистом.
Я сперва, когда услышал про драку, не поверил, не может такого быть, чтоб мордовали человека, слышите, в моей читальне, которую я пожертвовал селу как будто бы для посвещения, для книги и добра...
Однако должен был, вынужден был поверить.
Утром два полицейских сопровождали Василя Смеречука, сковацного цепью, из дому в полицейскую управу. Весь синий, опухший, гончар едва волочил ноги. Я стоял на обочине дороги, краснел и бледнел, он же взглянул на меня и сказал:
«Вот так оно, Якове, происходит. Ты говоришь, что в «Просвете» книжки? Видать, не те книжки читают в читальне «серебряные газды». Где ж там быть свету, если и лампы гасят, чтоб удобнее было бить? Где ж твое голгофское терпение к ближнему, га? Ты размышлял над этим, Якове?»
Полицейский приказывал ему не разговаривать.
Я — будто воды в рот набрал. Что я мог ему ответить?
...Смеречука вели мимо меня два полицейских, а он все оглядывался и оглядывался. И я не мог избежать его взгляда...
Каждый день исполнен таинства.
Утром, когда я дописывал эпизод про бегство молодого Якова Розлуча от усадьбы его дядька Лукина, на пороге моей сельской хаты без стука и без предупреждения явился Нанашко Яков.
— Ну, хватит бумагу портить,— сказал он.— Головиха Юстина, дай ей бог здоровья, дала нам двух оседланных коней на целый день. Кони — что змеи... Поездим Каменным Полем, селом, верхами. Идет? Кто знает, Юрашку, когда еще выпадет такой случай? Осень ведь...
Нанашко Яков, очевидно, думал о своей поздней осени, словно бы вещуя самому себе, что это будет последнее его путешествие в седле, и я не имел права отказаться составить ему компанию.
Кони стояли наготове у крыльца. Были то совсем не «змеи», а неказистые «гуцулики», флегматичные, почти что сонные, но выносливые и работящие, про которых в наших горах говорят, что для них не существует ни самой крутой крутизны, ни слишком узкой тропинки. Замах конского пота и седельных кож на мгновение вернул меня в детство, в батьковы объятия, что тоже всегда пахли лошадьми и кожаной упряжью. Откровенно говоря, я давно не сидел в седле и, хотя и предвидел, что вечером не смогу ступить и шагу, поспешно вдел ногу в стремя. Нанашко Яков снисходительно улыбнулся моей поспешности, он словно бы наперед знал, что к вечеру я привезу домой две-три тайны, подсмотренные и прочитанные в сегодняшнем дне, и из-за этого, ей-богу, стоило сесть в твердое седло.
Первая тайна касалась самого дня. Я, привстав на стременах, вглядывался в день, как в человеческое
лицо, припоминал и никак не мог припомнить, где и когда видел нечто похожее... что-то близкое... что-то подобное. Лишь после, когда мы с Нанашком Яковом гарцевали в садах на Каменном Поле, припомнилось, что как-то во Львове в цехе гутного стекла на керамической фабрике мне посчастливилось наблюдать, как мастер делал большой стеклянный жбан; весь он, этот жбан, светился голубым прозрачным светом, понизу он был уже дымчатый, белесоватый, а на линии выпуклых боков голубизна постепенно размывалась, переходила сперва в оранжевый, потом в красный колер;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102