Ему было от чего краснеть, пальцы у него не были грязными, а были белые, мягкие, как лапы старого кота.— Там мамины вещи,— добавила Докия. Открыла шкатулку и высыпала на стол ожерелье из белых дукатов, то самое ожерелье, что и на розовой фотографии, золотой перстенек, медные сережки, красно-черную «тканку», унизанную бисеринками-бусинками, и тридцать рублей.— Вот и все мои сокровища,— улыбнулась виновато.— Есть еще сберегательная книжка...
— А остальные наличные где? — повысил голос Беленький. Он злился, что простая его версия так же просто не подтверждается обыском. «Кто в конце концов,— думал он,— требует от меня, чтоб я непременно отыскал деньги в хате? Теперешний преступник — не дурак». И зачем-то стал пересчитывать трехрублевки. Иванка после казнила себя за то, что хотя бы не охладила Беленького во время обыска, если уж не сумела убедить начальство вообще не делать этого, чтобы не оскорблять честного человека; начальство, видать, а больше всех районный прокурор, верило громадному опыту Беленького, а не бездоказательным симпатиям вчерашней студентки; сказать правду — опыт завораживал и самое Иванку.
А Беленький повторил с нажимом, с угрозой, с громами и молниями и с будущими выводами:
— Я вас спрашиваю, гражданка Шинкарук, куда вы девали остальные наличные?
— Вы ж искали.— Докия вновь протиснулась в свой уголок за столом.— Ищите дальше. Ищите, черт бы вас побрал! Под полом... срывайте, рубите доски! Долбите стены! Вам лучше знать, куда я могла спрятать деньги! — взорвалась плачем и криком.
И в ту же минуту, будто из слез Докийкиных, возникла, словно бы вызванная Докийкиной безутешностью, на пороге появилась Вуйна Парасолька. Была она фуфайке, грубом вязаном платке и в смазанных солидолом кирзовых сапогах. На правом ее плече висела торба, из которой выглядывали сорочка, хлеб и завернутая и районную газету длинная палка колбасы. По всему было видно, что Парасолька приготовилась к дальней дороге. Губы ее были упрямо сжаты, вся сухая и костлявая фигура выражала решимость, а из печальных библейских глаз выплескивалась боль; она пыталась смыть с лица боль, утопить ее в себе, придавить... пыталась стать гневной.
— йой, кальвины! — сказала и нахмурила брови, хмурый гнев не шел ее посеченному морщинами доброму лицу.— Неужто дотеперь девку мучите, чтоб призналась про те гроши: роди, баба, дитятю, и край. А если ей не в чем признаваться, га? Она, людоньки, не винна, ни одной копеечки не брала. Это, абы-сьте вы сами знали и в правительственные бумаги запишите для суда, бо что записано пером, того не вырубишь и сокирою, что, слышите, колхозные гроши я взяла... взяла, слышите, чтоб иметь на старость припасенный грейцар,— прощебетала одним духом, боясь, что ее могут остановить.
— Э, пустое, вуйно, говорите,— запротестовала Докия.
— Кому пустое, а кому и нет,— отрезала Парасолька. Она входила в роль.— Иванке вон непременно надо поймать преступника, на то она высокие школы у Львове кончала. Аж пищит — так хочет поймать злодея за руку — этот человек, с которого волосья слиняли... Вы уж извиняйте, пан товарищ, что так на вас говорю,— обернулась она к Беленькому,— бо ж я не знаю, как пишетесь и за каким столом в районе сидите. Зато знаю, что стол вам канцелярский к старости стал милым и дорогим, потому и стараетесь. Если ж всем надо — пусть тем злодеем буду я. А что? Власти все равно, кого запаковать в тюрьму, лишь бы только признался: я виновен. Зло должно быть наказано. Или не так? А какое ж зло в нашей Докийке, если она чистая, как вымытое стекло? Наша Докийка, прошу вас, еще молодая, еще с мужчинами Не баловалась и детей не нянчила, куда ей в тюрьму? А я, считайте, жизнь свою отнищенствовала, еще три-четыре года посижу на державном обеспечении — и аминь.
Докия всплеснула руками:
— Да вы что, тетка, и вправду вместо меня собрались в тюрьму? А чтоб вас утка клюнула! — И Докия тут же громко, искренне расхохоталась, словно бы подох старый ворон, накаркавший ей беды; она как бы пробудилась и выбралась из-под равнодушия, как из- под тяжелой скалы, и пробуждением тем благодарна была Вуйне Парасольке. Старушку тоже преждевременно распирала затаенная радость оттого, что «обвела» власть вокруг пальца... Сядет она, Парасолька, в тюрьму, только бы Докийку оставили в покое. В глубине души старуха, правда, опасалась, что милиция, а особенно этот лысый старик-шкарбун не примут ее признание за чистую монету, потому она села на пороге и стала укладывать поудобнее свою торбу. Хотела тем самым ускорить дело, мол, о чем там еще говорить, я готова.
— Ты, девка,— сурово грозила она пальцем До- кии,— не суши зубы, бо ж гроши пропали и кому-то надо-таки собираться в тюрьму. Колхоз денег не по- дарует, людская то работушка и копейка. Или .не так? А я уже готова. Смотри-но: взяла чистую сорочку, купила в склепе целый хлеб и до него кильо колбасы — хватит на дорогу... бо ж какой из меня едок?! Ну, начальники вы мои, пишите скорее в своих табулах: виновна Вуйна Парасолька, и больше нихто. Бумага большую силу имеет. Или нет?
В Докииной хате не просто воцарилось молчание; молчание тут не сеялось и не родилось из ничего, оно взорвалось тут, как бомба, и люди были словно бы придавлены взрывною волной, беспомощные перед ее силой, немощные; здесь нечего было говорить, Вуйна Парасолька все сказала за себя и за село, за тех женщин, что работали в колхозном саду; в ее речи, казалось бы, не было ничего мудрого, больше в ней было неловкой наивности, а может — святого доверия человеческого; никто из присутствующих не попытался возмущаться или спорить с Вуйной Парасолькой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102