Не могу похвастать, что в то утро я показал образцы косарского труда, ибо давно не налегал на ручку косы, потому и руки вянули с непривычки, и спина трещала, и ноги болели, и коса, как на грех, часто втыкалась носком в землю. Однако никто надо мной не подтрунивал, не подгонял, не «подкашивал пятки», никто не замечал моей неловкости, а где-то на третьей-четвертой «ручке» я втянулся, дыхание выровнялось — почувствовал наконец себя едва ли не ровней со всеми косарями, мне тогда даже словно бы светлее стало, и первое, что увидел при солнце, едва взошедшем,— это целые пригоршни серебра, что разлилось по покосу, а уже после я заметил, что второй, вслед за Пашкой Духовичем, идет его младшая невестка.
Нездешней красы пташка залетела на подворье Духовича, да и села на елку: самый младший его сын, Петро, привез Галину прошлой осенью из Беломорья, где отбывал армейскую службу. Я не был на их свадьбе, которую буйно и громко справлял своему «мизинчику» дедушка Павло, потому увидел Галинку немного позднее, когда они с Петром проходили мимо моих ворот.
В наших краях, где камень на камне, так не ходят, у нас каждый раз надо заглядывать под ноги, а Галинка не шла, она «писала» ногами, гордо запрокинув голову. Была она высокой, полнотелой, белой... белое круглое лицо, белые пышные волосы, белые полные руки.
Я не выдержал и затронул молодых:
— Где ты, Петре-братчик, эту белую пушистую пташку поймал?
Петро Духович, чернявый, как задымленный сноп со старой хаты, на шутку ответил шуткой:
— На Белом море, на белом камне лебедка сидела. Я мимо шел и нашел.
Он был по уши влюблен в свою белую женушку, смелую дивчину, которая двинулась за ним из Бело- морья в Карпаты, а за Петром и батько его не знал, куда и посадить свою невесточку.
Я слышал сам, как старый Пашка хвалился:
— Мы, Духовичи, такие: хорошо работаем, чисто живем, красивых любим. Мы, Духовичи, такие... А если, Николовичу, на то пошло, так мой Петро со своею Галинкой — живой, как теперь говорят, интернационал. Ведь она — откуда, а он — откуда, а ничего, и любятся.
Что правда, то правда, Духовичи всегда тонко ощущали новизну. Разве сам Пашка Духович — помните? — не был первым в нашем селе из тех, кто оседлал эмтээсовский трактор? Опять же его старший сын Митро первым в Садовой Поляне купил мотоцикл, и, хотя в наших краях ездить на этой таратайке было не очень- то и сподручно, он все-таки ездил, тарахтел, пока несчастная машина не рассыпалась.
Отличился также и средний его сын, Степан: он посватал внучку того самого Петра Курчака, который при царе Паньке торговал конями и на этом гешефте заработал немалый капитал; у того Курчака, как мы знаем, не один год тяжко гнул спину, батрача с молодости, Пашка Духович. Я даже подозреваю, что последнее обстоятельство сыграло немаловажную роль в том, что не какая-нибудь другая сельская дивчина, а именно внучка бывшего богатея понравилась Павлову Степану. Нет, не возражаю, Марийка — чернобровая красавица — была хоть куда, не приходилось ей занимать и трудолюбия, после десятилетки стала она лучшей звеньевой в садовой бригаде, и никто никогда не упрекнул ее в том, что дед ее был куркуль, торговец лошадьми, который мог сравниться разве что с Данильчем Войтовым Сыном.
Судьбы, правда, у них были разные: Данильчо повесился на воротах холерного кладбища, а Петра Курчака вывезли в места не столь отдаленные как классового врага...
Но разве это касалось Марийки?
Марийки, может, и не касалось, а старого Павла Духовича, а? Неужто жила, тлела, как уголек в пепле, таилась еще с юношеских лет сбереженная классовая ненависть к богачу? А может, вползла в него мелкая
крестьянская зависть из-за прежнего Курчакова достатка, его коней и коров, из-за кладовых и загонов? А может, несмотря ни на что, он, Павло Духович, наш первый колхозный механизатор, которым село гордилось и которого носило на руках, в душе остался прихлебателем Петра Курчака и никак не мог застаревший этот струп сковырнуть или залечить? Разве в селе не видели, что Пашка, как при панах, ломал перед Курчаком шапку, когда тот в пятьдесят восьмом вернулся из мест далеких и суровых?
Духович, верно, страдал от собственного уничижения, однако ничего не мог с собою сделать; он Петра Курчака мог ненавидеть, а может, даже и убить, затоптать его в грязь, но не мог освободиться от Курчакова превосходства над собой... Об этом, ясное дело, никому не говорил, не признавался даже себе самому, чувство это было неуловимым и нечетким, словно страшный сон: и был как будто бы этот сон, это видение, и не было его.
Когда же средний его сын Степан попросил батька как надлежит порядочному хлопцу, чтоб осенью готовился к свадьбе, потому что он хочет брать Марийку, внучку Петра Курчака, Павло Духович и не поверил услышанному, переспросил, не послышалось ли ему случайно, а после радостный чертик запрыгал в нем, как шут на веревочке. Правда, наружу чертика не выпустил, сыну ответил, что не ему Марийку судить, «если любитесь, тогда женитесь на счастье, на добро, на детей». Чертик веселый при этом и скакал в нем, и щекотал под мышками, и хохотал до смерти; Пашка чертика успокаивал и заговаривал, не имел права ни жене, которая тогда была еще жива, ни сыну обмолвиться о своей неожиданной радости, они не должны были догадываться о давнем его страхе перед Курчаком и о давнем батрацком уничижении, сын и жена могли и не понять человека, ибо вот уже тридцать с лишним лет в наших краях живут по-советски, без курчаков. «Люди живут-радуются, и я, Юрашку-сосед, с ними,— нашептывал мне Пашка Духович, когда в тот же вечер напился на радостях в сельской кофейне и по дороге домой забрел ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102