Так чего же вы, молодые газды, кричите вместе со всеми? В чем перед вами корчма виновата?
Неужто, Юрашку-братчику, ненависть в крови растворена и потому кровь красная?
На меня, слышь, вдруг напал страх — аж вокруг пупка заболело,— ведь мало было одного бульдозера на корчму, она ж не из хилых ворогов, веками утверждалась, как каменная твердыня, подступы к ней тщательно стерегли то короли, то императоры, то президенты — окружили ее рвами, оградили пиками и ощетинили штыками. Ну-ка попробуй поднять на нее руку, сломают! Раз-два и готово! Так что сможет сделать корчме какой-то там слабак Иванко Процив со своим бульдозе
ром, да он ее даже не покачнет, с места не сдвинет, щепки не отколет. Смешно писать про мои страхи, может и так быть, Юрашку-братчику, что ты ни капельки в мои страхи не веришь... Ты себе не верь, а я хорошо помню темную силу корчмы и потому признаюсь: закрыл глаза, чтоб не видеть Иванкова посрамления. И в ту же минуту корчма затрещала, качнулась и осела на один угол. Бульдозер отполз назад, чтоб передохнуть и с новой силой ударить по ней. Корчма теперь постанывала, дрожала, потрескивала, раскалывалась, скрежетала, ломалась, падала, взрывалась тучами пыли. Бульдозер полз назад, откашлялся и вновь, будто упрямый бык, двинулся на руины. А все же людям казалось, что бульдозер слишком медленно делает свое дело, они подгоняли его, подхлестывали и подбадривали, чтоб без жалости топтал старую курву, вырывал ее с фундаментом, с корнями.
Пишу тебе, Юрашку-братчику, а сам думаю: людям повелевало Каменное Поле, да?
Пишу тебе, Юрашку, а у самого думка всходит, как зеленое жито: не одни только нынешние колхозники из Садовой Поляны, а целые поколения, что издавна сидели на Каменном Поле и в Каменное Поле отправились на покой, бросились на помощь бульдозеру. Хватали иструхлявшие брусья, увядшие, задымленные, как железо, стропила, побитые шашелем доски, палки — и все это сбрасывали в кучу на краю оболони, кто-то облил кучу соляркой, а кто-то подпалил. Огонь не был предназначен для фотографирования, ибо Головиха махала кулаками, чтоб поскорее погасили его. Да кто ее теперь, Юрашку, слушал... Теперь на оболони господствовал огонь, и партийный секретарь из района успокаивал Юстину, что, мол, ничего страшного не случилось, день тихий, как вода в кринице,— ни облачка тебе, ни всплеска ветерка, так пусть же огонь горит и пусть выжжет корчемный дух во веки веков, а место огнем освятится.
Потом же, когда огонь пригасал, а людские страсти угомонились в работе, на расчищенной и выровненной бульдозером площадке инженеры забили колышки — и все мы сразу, словно бы в один миг прояснилось, увидели перед собою новую школу; то был пока что только план, очертания школы, но люди обступили ее, будто уже выстроенную, готовую, и любовались ею, и гладили руками ее теплые стены, и заглядывали в окна. Ты ведь знаешь, Юрашку, что мы в Садовой
Поляне фантазеры. Одна Головиха Юстина помнила, что сперва надо выкопать под школу фундамент, а уже после класть стены, и ткнула мне в руки лопату, а в микрофон насыпала слов, что Нанашку Якову Роз- лучу Садовая Поляна поручает копнуть под школьный фундамент несколько первых почетных лопат земли.
Мог ли я отказаться?
Не суди меня за то, Юрашку-братчику, ибо есть в нашем селе и более заслуженные, чем я, есть такие, что войну отважно воевали, и такие, у кого в руках горит колхозная работа, но — делай со мною что хочешь — я не мог отказаться от чести и нажал сапогом на лопату. Меня со всех сторон так и этак фотографировали; играл где-то медный оркестр; люди ловили каждое мое движение; я ощущал, как они молчали и помогали мне нажимать ногой на лопату. Земля ж была твердая и тяжелая, лопата входила в нее медленно, словно бы вгрызалась в камень. Иною она и быть не могла, земля под корчмою пропиталась потом, кровью, слезами, мочою, калом, грязью людской; здесь в землю втоптаны хмельные песни, женские жалобы, плачи, танцы; здесь, в этой земле, были погребены дни и ночи, месяцы и годы — кто их теперь сочтет; здесь упало с неба солнце, а звезды утонули в грязи.
Потому не удивляйся, Юрашку-братчику, что после третьей лопаты я утер пот со лба...
Тогда утер я пот, а теперь слово это дописываю и... соглашаюсь: а прав таки был учитель истории Олег Мудрик. Слушай-ка сюда, Юрашку-братчику: кто через двадцать — тридцать лет поверит без свидетелей, что земля под нашей школой была тяжелой и тяжесть ее не взвесишь весами, а разве что сердцем ощутишь? Га? А мы свидетелями разбрасываемся так, будто живем лишь ныне и завтра немного должны пожить, будто мы не вечны? Это от ненависти... в крови ненависть течет и затуманивает мозги. Думаем, что судим и уничтожаем врагов, а они из подсудимых давно уже превратились в свидетелей. Так обернулось дело...»
14
Гейка — молодая жена Якова Розлуча, которой были доступны тайны вод, трав, земли и мира, не могла, однако, подобрать ключик к тайне Якова; она верила,
что Якова околдовала лунная ночь, что его, возможно, обвеяли лихие ветры, что он, верно, напился черной воды и потому ходит по свету отчужденный, отдалившийся от всего, от Гейки и от самого себя также, на расстояние, которое невозможно измерить глазом. Вчера и позавчера, когда спал он пьяный, оплеванный, смердящий, как хорь, Гейка умывала его водою, зачерпнутой в то мгновение, когда в криницу падал первый солнечный луч — тогда как будто бы вода становится наичистейшей; Гейка окуривала своего газду травами и кореньями и обцеловывала его давно не бритое, исхудавшее лицо.
Ничто не помогало, хоть пропади.
Поутру, едва придя в себя, Яков спускал с постели ноги, потягивался и ковылял на выгон в корчму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102