Так себе, дивчинко-золотко, человек рассуждал, а ученый адвокат этого и знать не должен был. Одно было ведомо нам обоим: газету я основал для того, чтоб покатилось Слово промеж людей...
Писал Нанашко Яков во Львов: «Прошлую субботу пригласили меня в школу на воспитательный час к десятиклассникам, чтобы я рассказал им, как закладывал колхозный сад...»
Давно я не виделся с Нанашком Яковом, однако, прочитавши его слова про колхозный сад, зримо представил себе Нанашково лицо; сад, одно воспоминание о нем снимало с Розлуча тревоги и заботы, и он словно бы молодел — жил садом, как своими сыновьями. Я представлял себе, как собирали в актовом зале
школьников, как в первых рядах рассаживались классные руководители во главе с завучем Лидочкой — немолодой вертлявой женщиной, любившей педагогические эксперименты. Директор школы Данило Семенович Бойчук ждал, пока все угомонятся; директор школы был человеком рассудительным и осторожным, я знал его издавна, мы были с ним, как в Садовой Поляне говорят, ровесники, он во всяком деле любил подуть на холодную воду, чтобы не обжечься на горячем, и начинал свои педагогические нотации с того, что тишина — проявление сознательной дисциплины. Благодаря этому, вероятно, получил кличку Тихоня.
Зал постепенно утихомиривался. Директор вывел Нанашка на сцену, ученики похлопали в ладоши. Тихоня сказал: «Дети, известный в нашем передовом колхозе и в районе садовник-пенсионер Яков Климович Розлуч сейчас проведет беседу о нашем селе, о колхозе, о Каменном Поле, на котором он первым посадил яблоню... Не буду напоминать вам, дети, что от вас требую тишины — сознательного проявления дисциплины». После этих слов директор, наверное, подал Нанашку Якову знак: начинайте, мол, а сам сбежал со сцены и сел рядом с завучем Лидочкой.
Всякое дело Нанашко Яков начинал с глотка яблочного вина; теперь он тоже откупорил свою баклажку, которую носил на ремешке через плечо, отпил из нее, и при этом никто в зале не прыснул смехом, не заговорил, лишь директор Бойчук поедал Лидочку яростными глазами: «Ой, завуч, выйдет мне боком твой эксперимент с Розлучевым «воспитательным часом». Ибо где ж это видано, чтоб лекторы перед аудиторией потягивали себе винцо?!» Лидочка перешла с директором на официальный тон: «Вам, Данило Семенович, как местному жителю, хорошо известно, что вином он лишь «причащается» для запаха: чтоб яблочным садом запахло. Может, старик немного и чудак, однако рассказать ученикам у него есть о чем».
Нанашко Яков тем временем заткнул баклажку, взял в руку палку, до тех пор висевшую на запястье руки и с которой из-за своей ноги никогда не расставался. И...
«Я должен был, Юрашку, рассказывать школярам про сад, а начал с того, как издавал газету, что называлась «Каменное Поле». Упаси боже, Юрашку, то не было моей прихотью... так вышло, бо, очевидно, нельзя рассказать про сад, обойдя вниманием газету, то была, может, одна из тропок, которая вывела меня к яблоням.
Помнишь, когда-то ты, братчик мой солоденький, угрожал, что начнешь книгу про Каменное Поле и, может, запишешь там, как Яков Розлуч от дива дивного в тридцать втором году стал выпускать свою газету. Не можешь, думаю, обойти стороной этот факт, ибо что было — то было, критики все равно в твою писанину не поверят — хоть стой, хоть плачь! — скажут, где ж это возможно и видано, чтоб в оккупационные времена, при буржуазном правлении хлоп из села, без доброго, считай, образования, один-одинешенек взялся за такое ответственное и нелегкое дело.
Взвалил себе человек на плечи мельничный жернов да и пошел муку молоть на хлеб?
Вопрос твоего критика, Юрашку, будет вполне резонным, он мерит мир нынешними мерками и газету видит с редакционным штатом, типографией, автомобилем, бухгалтерией. В те старые времена делалось иначе... Были б у тебя, человече, деньги на бумагу и на оплату типографии, и ты издавай себе либо «Голос дьяка», либо «Девки на вечерницах», либо еще какой листок. Само собой разумеется, что власть должна была знать, не станешь ли ты, воспользовавшись правом на издание, вредить державе.
Власть, слышь, знала, что творила: одной рукою, чтоб «вольности демократические не попирались», разрешение на издание газеты подписывала, а другой перечеркивала и ставила над тобою, над всеми твоими «вольностями» пани цензуру с сокирою.
Пиши, издавай — да оглядывайся.
Есть у тебя, человече, «свобода слова и печати», однако лучше будет, если «вольное слово» вслух не произнесется и на бумаге не отпечатается.
Кроме того, я продал одну корову, чтоб какую-нибудь сотню злотых мог «посеять» среди панов в воеводстве, которые знали, в какие двери войти, через какие выйти.
Второй коровы на покрытие расходов в издательстве пана Розена в Гуцульском не хватило. Издательство было мизерным — стояло в хате три «американки», на которых печатали вручную, зато хозяин лупил с хлопа гроши как только мог. Должен был я также плавить за корректуру старой учительнице Бондарчуковой, чтоб на месте стояли точки и запятые.
За писание взялся сам.
Ой, человече, что то был за каторжный труд, горше, скажу тебе, чем пахота на Каменном Поле, и если б не адвокат Черемшинский, кто знает, увидели б свет второй и следующие номера моего двухнедельника, который далеко не всегда выходил вовремя.
Как видишь, Юрашку, твой критик прав. Ты его послушай и добавь к своей книжке это письмо... добавь и попытайся до дна осмыслить мой порыв. Я хвалился перед десятиклассниками, хотел, чтоб они поняли, какое должно было жить в человеке великое желание, чтоб через газету Слово пошло в люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102