Ибо сказано: Короли.
— Так что посоветуешь, чтоб от тебя отрекся? — задохнулся Яков. Казалось, что целый день верхом на
коне объезжал он полонины и леса, принадлежавшие его роду.
— Если бы только во мне дело. А то ведь отречься надо от себя самого, от всего того, чем живешь ты теперь,— печально ответила Гейка и заторопилась к стайне доить коров.
Яков, обнаженный до пояса, умывался из ведра возле криницы и взвешивал Гейкины слова: сказала мало и в то же время много. Оно и в самом деле: род Розлучей не перешагнешь, будто гнилую колоду, не сделаешь вид, будто его не существует и что с ним можно не считаться.
— Как-нибудь устроится, любушка,— успокаивал дивчину, переступая после умывания порог стайни и на ходу утираясь подолом сорочки.
Гейка сидела под коровой на скамеечке, и из обоих ее кулачков, таких маленьких, будто воробушки, едва охватывающих дойки, цедилось в подойник молоко.
— Ат, голова моя дырявая... забыла принести тебе рушник,— направила разговор в иное русло.
Он повторил:
— Как-нибудь устроится, любушка.— И, не в силах побороть искушение, наклонился и поцеловал дивчину в белую шею.— Люди — не звери, Короли, думаю, тоже. Кто запретит мне жить так, как сам хочу?
— Бог ты мой, Якове, ты как ребенок,— снизу вверх взглянула на него.— Да мир запретит! — Очи ее потемнели в укоре. Мол, хлопчик ты мой, большой вырос, а простых вещей не разумеешь. Яков припомнил, что такими же печальными и укоризненными глазами смотрела на него, маленького, покойная мама, когда он вытворял что-нибудь безрассудное.— А кроме того, разве ты знаешь, как жить по-своему?
— Озабочен этим... как жить? — признался.
— Ты ж книжки читаешь.
— Разные книжки по-разному и советуют. Самому надо... чтоб по-людски.
Гейка вздохнула:
— По-людски тяжело. Мир — как сбесившийся пес. Так и берегись, что укусит. Если же он тебя укусит, так и сам сбесишься.
Вновь подивился ее рассудительности:
— Говоришь... будто сто лет за плечами имеешь.
Качнула головой:
— Временами мне сдается, что я жила уже когда-то
и теперь вспоминаю пережитое. Ну да это пустое, правда? Просто я закончила школу в усадьбе твоего батька: смалу возле гусей, потом около свиней. Имела в той школе глаза и уши... Если бы у меня был свой батько да не была бедною, выросла бы похожей на моих ровесниц, беспечально катила бы по горам песенки. Ты б такую... другую... меня полюбил бы?
— Наверное, нет. Других в селе множество, ты одна запала мне в сердце и в очи.
— Как пылинка попала, правда? — улыбнулась. Жило-таки в ней прирожденное девичье кокетство; Яков, однако, кокетства не заметил, внезапно пришло ему в голову, что необычная эта и немного странная дивчина явилась ему из сегодняшнего рассвета... она и была, может, той птицею, что черкнула крылом по медному тазу на елке.
— Ты упала как росинка, которую надо выцеловать.— Ухватил двумя руками стульчик, на котором сидела, и поднял ее вверх.
— Молоко разолью, газда,— просилась, держа в вытянутой руке подойник.— Заругает меня Настуня. А сила в тебе есть...
— Для тебя и сил не надо, ты легонькая, как пташка... ты все-таки птица из предрассветного леса,—утверждал.— Сбросила перышки и стала дивчиной. Правда?
— Может, и правда, Якове. Откуда нам знать про то?
Он носил в памяти этот разговор всю жизнь... всю
жизнь считал, что его Гейка — таинство. Она рожала ему сыновей, управлялась по саду, в поле, в стайне возле скота, в хате... стирала-выбеливала полотна, и ее руки, эти маленькие воробушки, потрескались, почернели от работы, зеленые очи ее выцвели, белые, как пряжа, волосы поредели и поседели, а он по-прежнему — по-юношески — думал про нее, как про непостижимую до конца тайну, как про утреннюю птицу, что села ему на плечо, и, когда умирала она, он вновь говорил ей об этом, старой и натруженной, и она, старая и натруженная, в последнюю минуту нашла в себе силы, чтобы погладить его, как маленького, по голове, улыбнуться и сказать:
— Боже мой, боже... Отмерили мы с тобою, Якове, долгую дорогу, а на дороге — как на дороге... А ты и до сих пор остался юнаком, что верит в сказки. Ты добрый юнак из доброй сказки. И потому, может, жилось нам красно на белом свете.
И еще Нанашко Яков всю жизнь помнил звон, который раздался где-то на колокольне как раз в тот миг, когда целовал он Гейку; она не противилась... она лишь следила, чтобы не вылилось из подойника молоко, и боялась, что грех ныне целоваться: святая же неделя, колокола в церковь скликают.
Он вспомнил про церковь позже, когда, уже чисто выбритый, в праздничной сорочке, красных суконных штанах и воскресных постолах, ел за столом вареники. Спросил Гейку:
— Пойдешь к службе божьей?
Дивчина, на другом конце стола лепившая вареники, молча покачала головой.
Удивился:
— Ов, а это ж почему?
Потрескивал в печи огонь, жужжали и шуршали мухи в бумажных цветах вокруг образов на человой стене. Когда же молчание затянулось, старая Настуня сердито сказала:
— Спрашиваешь у больного здоровья, молодой газда. Ты что, со вчерашним дождем с неба упал и не знаешь, что служанки в церковь не ходят?
Пошутил:
— Я с громом свалился, тетка. И думаю, что у служанок, верно, нету грехов, нечего им отмаливать?
Старая отрезала, будто бритвой:
— Если и есть, так искупаем грехи работой, а не отченашами, потому что еще при жизни господь нас в чистилище определил... Еженедельно на шесть дней в чистилище, а придет воскресенье — и одеться не во что. Твой батько, когда брал девку к себе на службу, родным ее сразу выговаривал: «Закажите ей сразу при мне, чтоб по гулянкам не бегала, зубы в церкви не сушила, я беру ее не для церкви, а для работы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102