Из другой, через сени, комнаты, где проходили «посиделки», высыпали хлопцы и девчата. Онуфрий Яковлевич каждому давал в руки горшочек, полный кулеши, в которую была воткнута свечка, младший брат Роман зажигал свечки одну за другой, приговаривая: «Каждому место перед хатой в кругу». Круг двинулся вправо... круг сперва кружился медленно, едва-едва вращаясь, и временами казалось, что сейчас он замрет, свечки погаснут и ночное это представление, непривычное даже для Каменного Поля, исчезнет. Но круг тем временем зачерпнул откуда-то горшочком силы, темп постепенно нарастал, и катился круг вверх по крутой горе.
Я стоял среди мужчин и среди деревьев в Нана-шковом саду, загипнотизированный танцем, и брала меня злость оттого, что доныне ничего о нем не знал, об этом танце, и на читал, а потому и не понимаю его значения; я мог назвать его мистическим, колдовским или как-нибудь еще, но в то же время должен был мысленно признать, что молчаливый танец свечей таил в себе волнующую красоту; танец становился человеческим и добрым лишь тогда, когда мерцающее пламя свечей выхватывало из темноты юношеское лицо, распущенную девичью косу или, будто удар кресала, блеск глаз.
Лишь после того, как круг распался на отдельные свечечки, что медленно, одна за другою, через определенные интервалы двинулись к воротам, а дальше — улицей — покатились вниз, Онуфрий Яковлевич сказал абсолютно серьезно, что парни и девки повели его батька на Каменное Поле, на вечную работу.
Я ничего из этого объяснения не понял, младший Розлуч терпеливо пояснял: «Давно когда-то, Юрашку, в нашем селе бытовало поверье, будто бы после смерти
газды на том свете осматривались и не спешили ни в пекло, ни в рай, ни в чистилище, а шли прямиком на Каменное Поле, на вечную работу — на весеннюю и осеннюю пахоту, на сев, на жнива, на сбор каменьев. А танец этот, Юрашку, круг огненный, удививший тебя, не пустая забава — это словно бы круговая оборона. Пока умерший газда выбирался в поле, пока он кормил волов и налаживал плуг, молодые земляки обступали его огненным кругом и сторожили от чертей, карауливших душу, чтобы бросить ее в пекло, и берегли также от ангелов небесных, дабы не подхватили душу под руки да не повели в рай. Ну, а батько наш поверье это еще от дедов-прадедов помнил... и просил его исполнить, когда умрет. Красивый этот обычай... есть проявление любви к земле».
Ох, разве любви?
Я слушал младшего Розлуча, смотрел на далекие огоньки свечей, гаснувшие за селом в колхозном саду на Каменном Поле, и думал, что любовь крестьянская к Каменному Полю и в самом деле неизмерима и бессмертна, только Поле этого не понимало и не отвечало взаимностью, а в запущенности, в горькой своей каждодневной работе оно не давало человеку передыху, даже после смерти звало его к себе, ставило к плугу. Только теперь, в саду Нанашковом, в предрассветных сумерках, после того как погасла последняя свечка, я внезапно вспомнил и осознал глубину ненависти моей матери к Каменному Полю. Измученная после батько- вой смерти хозяйством, изгоревавшаяся, иссушенная работой, она клала свою руку мне на голову и тяжко вздыхала:
Ой, нет, Юрашку, зверя лютее, чем Каменное наше Поло. Это жернова неумолимые, что перемалывают в порошок труды, дни, жизни и судьбы. Чтоб оно, Поле Каменное, да провалилось на самое дно.
Она явилась из моего детства, из далекой дали, где растут под самое небо высоченные деревья и где дни прозрачны и длинны, как реки, в которых ловил я руками серебряных рыбок; она разыскала меня в редакции в конце прошлогоднего августа, когда после ливней, промочивших Львов от крыш до самых фундаментов, наконец распогодилось. Не обращая ни малейшего внимания на мое предложение сесть, она стояла на пороге моего кабинета, плечом прислонившись к косяку,
и растроганно да улыбчиво смотрела на меня, повторяя одно и то же:
— Не узнаешь меня, Юрашку?
Я в самом деле не узнавал эту уже немолодую полную женщину, от которой несло потом и духами, и оттого смущенно разводил руками. Она же, не сходя с порога и не оставляя зеленой, огромной, будто сак, сетки, набитой под завязку коробками обувной фирмы «Прогресс», детскими игрушками, мануфактурой в горошек и в синюю полоску и бог знает каким еще львовским товаром, пыталась мне помочь. Приговаривала:
— Вот тебе интерес?.. Та неужто ж я аж так постарела? А ты, Юрашку, не торопись, присмотрись внимательнее. Вспомни-ка, когда маленьким бегал...
Это был напрасный труд, в моем детстве, в прозрачной речке, в которой жили серебряные рыбки, не водилось потных молодиц, на берегах той речки я не встречал женщины с черными усиками под горбатым носом. И я уже было йерестал вежливо улыбаться и разводить смущенно руками, думая, что женщина просто ошибается.
Наконец она назвала себя. Это в самом деле была моя землячка, мало того — близкая соседка Ирина, Штефана Залесского дочь. У Штефана бегало за плетнем что-то чуть ли не шесть дочерей, и все они удались в своего батька: чернявые, будто цыгане, горбоносые. Ирины я, однако, не запомнил, она была старше меня лет на пятнадцать, вспоминаю только, что одна из Штефано- вых дочек вышла замуж за «колийовца», то есть железнодорожника, со станции Веснярка, а после войны, как поговаривали, они переселились в Казахстан.
— Так, как,— говорила Ирина,— я и есть того колийовца родная жена, из Казахстана. Дома, считай, не была двадцать годков, а каждый годочек — море. И такое широкое море да большое, что не переплывешь: то то, то се. А в это лето бросила все — гори оно синим пламенем! — и вырвалась. Ох, походила-потопала ножками по Каменному Полю,— рассказывала она, усаживаясь на стул,— где когда-то молодой бегала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102