.. Краяне, если и заходила об этом речь, глухо отмалчивались или пренебрежительно усмехались, дескать, разве ж мы паны городские, мы не для красоты, мы — для работы, для заботы, для разных бед... А богачи — для имений.
Разве не такая же судьба ожидала и Якова?
Если бы не белый конь...
Вместе с отцовским гробом Яков, возможно сам до конца не осмысливши этого, похоронил также слепоту души, и, в предрассветный час выбежав на крыльцо, он неожиданно открыл привычный, будничный, но вместе с тем и по-праздничному прекрасный окружающий мир; это было утреннее чудо, которому он поддался не раздумывая и которому позволил себя заворожить... Завороженный, поплыл он по этому утреннему течению, растворился в белых туманах, в шуршащей тишине, уменьшился и... вырос, стал частицей окружающего огромного мира, почувствовал себя братом птице, зверю, елке-смереке, каждой былинке. Рассвет словно бы приблизил к нему мир, теперь не нужно было идти бог знает куда на поиски выношенного в мыслях королевства, ибо на этой самой земле, среди земляков ждало его добро.
Рассвет тем временем выковал солнце и повесил его, будто огромный медный таз цыганской работы, на высокую ель. Какая-то птица то ли умышленно, то ли спросонья черкнула крылом по медному тазу, и солнце, словно этого только и ждавшее, ослепительно брызнуло алым соком, высыпав пригоршни лучей; лучи сыпались громко и звонко, будто по горам покатились золотые дукаты; сонная птица испугалась или же обрадовалась теплу и свету, потому что вскрикнула, и это стало знаком для ее птичьего братства, которое сразу запело, бросилось склевывать мириады золотых дукатов. Яков знал, что птичье царство не в состоянии склевать бесчисленное множество золотых дукатов, которые раскатились среди трав и выблескивали-высвечиваись в каждой росинке, а если росинка и гасла, солнце тут же на ее место высевало сотню новых.
Туман в садах угасал, припадая к земле, как дым перед дождем, наконец, он совсем растаял, и тогда со дна садов выросли, словно бы из зеленых волн, черепичные и гонтовые крыши хат.
В Садовую Поляну въезжал новый день; день ехал на коне, у седла которого позванивали подойники и ведра; день ехал кривыми улочками Садовой Поляны — ни одной не обминул, как податной инспектор. И там, где проезжал он, скрипели журавли над криницами, натужно поскрипывали ворота и калитки. В той стороне, где подворье Данильча Войтова Сына, высоко и звонко заржал жеребенок.
Эти и десятки-сотни иных звуков наплывали, двигались на Якова, обступали стеною, падали дождем, в них не таилось ничего непривычного, все они слыханы-переслыханы и словно бы даже на ощупь опробованы, однако волновали его своею ежедневной новизной до щемления в сердце. Яков никому не признавался в сердечном щемлении... это принадлежало только ему одному, обогащало его, он не хотел поделиться этим ни капелькой... Не делился не из-за скупости, а из-за того, что боялся насмешливых людских языков. Ох, как бы, к примеру, нареготались до злой слезы Василь Дидунец и Митро Штефурак и другие с ними, кто дохозяйствовался на Каменном Поле до ручки и теперь распродает дедовское наследство, готовясь плыть в Канаду. Они, наверное, от смеха хватались бы за животы и сквозь слезы дошиты вались бы: можно ли, Якове, пасхальною красотой, утренними звуками родного села накормить детей и уплатить подати, можно ли, Якове, за все твои звонкие солнечные дукаты купить хотя бы козу? Он, конечно, ответил бы, что нет, что они правы, однако к себе очевидную правоту не примерял бы, будучи уверенным, что с хлебом и без хлеба ему недоставало бы всего того, что называется отчим краем, без него он ходил бы голодным вдвойне. А есть ли что-либо страшнее, чем голод духовный? Яков и нынешним утром благодарил судьбу за то, что ярмо усадьбы если и не слетело с него полностью, то хотя бы ослабилось и в щелочку, будто ласточка, влетело чувство
отчизны. А может, это святое чувство прилетело с Гей- кой?..
Звякнула дверная щеколда.
— Не замерз, Яков? — спросила Гейка, выпорхнув из темных сеней с подойником и его киптарем в руках.
— Нет,— соврал, даром что студеный утренний ветерок продувал насквозь. Яков выскочил из хаты в одной сорочке, босой.— Не мог я замерзнуть... о тебе только что думал, в эту самую минуту. С чего бы это: я подумал... мысленно тебя из хаты вывел, как моль- фар — волшебник.
— Что ж тут такого? Любишь меня, Яков,— ответила рассудительно.—Такое случается, когда очень любишь,— добавила и накинула ему на плечи кип- тар.
— Говоришь, как старуха... будто десятерых перелюбила. Все тебе ведомо и знамо.— Хотел обнять ее и не посмел, смутившись под взглядом ее чистых зеленых глаз.
— Ты угадал, десятерых любила,— засмеялась.— А если вправду, так мне довольно тебя одного. Приходишь ко мне по ночам во снах... Такой горячий и нетерпеливый. А я отодвигаюсь, хотя как будто бы на одной постели, и печалюсь...
— Теперь незачем сушить голову. Возьму тебя.
— Украдкой не дамся. А на самом деле...
— Теперь усадьба надо мною не властвует. Я над ней пан.
— Кроме усадьбы твоей есть еще род... Розлучей- Королей. Что они на это ясному пану скажут?
Он даже вздрогнул... В самом деле, как мог забыть, что где-то там, на беркутовых вершинах, вдали от села, процветает отцов заклятый, упорный, присадистый, закаленный на семи ветрах и нелюдимый, как медвежье племя, род. Розлучи, в отличие от многих на Гуцульщи- не, не сеют и не жнут, Каменное Поле для них особой ценности не имеет, не выращивают они также фруктов и не хватаются промышлять резьбой по дереву или гончарством, а твердо приросли к своим свиньям, коровам, овечьим отарам, они одержимо умножают свое поголовье и хватают где только возможно, скупая поло- нины и леса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102