Такой, какой знает ее сейчас село, Парасолька стала после того, как весной сорок пятого года пришли с фронта две похоронки — на мужа и на сына. Правда, не в тот же год и не через лето, а позднее, когда под кроной посаженной мною яблони в колхозном саду можно было укрыться от жары, я спросил Парасольку, что это с нею такое стряслось, ведь скупая была хозяйка, складывала копейку к копейке, а теперь совсем переменилась.
Она, Юрашку, пристально взглянула на меня и так ответила:
«А может, я стала сама собою, Якове, га? Может, смерти Федя и сына содрали с меня старую одежду, что была мне узкою? Да и тебе ли, Якове, спрашивать о том? Может, смотрю на тебя, как на образец, и все, что на образочке том,— для себя перерисовываю. Выходит, может, и хуже, не совсем ладно, тут-там черточки помельче... Но разве ж временами, Якове, знаешь, как надо творить людям добро?»
Я слушал ее, Юрашку, и удивлялся, где и когда подслушала Парасолька мои давние жалобы и мою давнюю печаль?
ТРИ НАУКИ НАНАШКА ЯКОВА
Ма первом уроке Нанашко Яков поднял вверх желтый от табачного дыма палец и торжественно произнес: Мои наука, Юрашку, в лес тебя не заведет; если не станешь мудрее — станешь богаче: я поделюсь с тобою, как сделаться невидимым. Ну, ну, прошу тебя, не таращи глаз и не ухмыляйся криво, я перенял от покойницы жены своей, а ты, Юрашку, помнишь, кем была дли меня Гейка, она ж прилетела ко мне птицей из предрассветного леса... В диком древнем лесу услышала она згу науку то ли от птиц, то ли от зверей; может, украдкой подслушала в шелесте трав, а может, на берегу озерка подняла Гейка ту тайну, выплеснувшуюся с глубокого дна... Довольно того, что Гейка ее знала, с ней жила и мне передала, когда настал ее последний час.
Так вот, Юрашку, для того, чтоб стать невидимым, надо проделать простую работу: на благовещение, в весенний день, а наиглубокую и наипрекрасную годину, когда гадюки выползают после зимней спячки погреться на солнце, убей одну змею. После отрежь ей голову и рано поутру в Святое воскресенье, когда люди еще не запели «Христос воскресе», вырой яму и посади вместе с зубком чеснока в безлюдном месте, где косарь не шаркнет косою, где олень копытцем на затопчет, где птица клювом не выклюет, где роса чудесной почки не зальет, а солнце не сожжет дочерна. Когда же будешь, Юрашку, сажать зубок чеснока и змеиную голову, не думай ни о жене, ни о детях, ни про любимую, ни про все три мира — близкий, далекий и чужой, ничего тебя, братчик мой, не должно касаться, все должен позабыть, а вместо того представь себе, как на белой стене нарисуй, выгоды, которые падут тебе под ноги, будто подстреленные куропатки, когда станешь невидимым: ты, примером, сможешь незамеченным, будто ветер, зашагивать к друзьям своим и к ворогам тоже и слушать, что доброго они тебе желают и какие черные заговоры плетут; если хочешь, то солнечным зайчиком, отразившимся от зеркальца, проникнешь в покои той женщины, какая снится тебе... которой, может, и нет на самом деле и она живет лишь в твоей фантазии; и откроются тебе, Юрашку, все дороги и все замки, все заклинания и все завязанные узлы, ты узришь толпы чертей, ведьм, упырей... и узришь людей, которые нечистой силе запродали свои души.
Так вот, этими будущими преимуществами, Юрашку, живи, дыши, вбирай их в легкие, в кровь, радуйся им — это будет порукой, это зубок чеснока со змеиною головой привьются и пустят корни. После, как выстрелит зеленое перышко, поливай его до рассвета, неся воду во рту из криницы. На самого Ивана на Купала в глухую полночь быстро, одним рывком, как взмахом ножа, сорви выпестованное перышко и приложи его ко лбу, приговаривая:
«Я вижу всех видимых и невидимых, маленьких и больших, меня же никто не видит ни днем, ни ночью, при солнце и при луне, ни во сне, ни наяву. Помогает мне в этом зелье, на пасху высаженное, на Ивана сорванное, и помогают те, что во пнях сидят, змеи мудрые».
Тогда случится...
Ох...
Ты можешь, Юрашку, сказать, что, когда в нашу Садовую Поляну три раза в день регулярно курсирует автобус, а в каждой хате есть телевизор, к лицу ли Нанашку Якову говорить, не то что верить в какое-то чудесное зелье?
Можешь также спросить, Юрашку, меня: «Ну ладно, а почему вы, Нанашко мой Якове, зная великую тайну, сами не воспользовались ею и не сделались невидимым?» Ответ мой будет прост... Боюсь я всего невидимого: морового поветрия, что прилетает в ночи и против которого не выстроишь вокруг города и села стены, черного поклепа, неизвестно кем выпущенного, внезапной беды, повисающей над головой, как меч на тоненьком волоске, невидимого за твоей спиною взмаха руки, зажавшей нож... А кроме того,— Нанашко Яков подмигнул мне кустистой бровью и засмеялся,— а кроме того, кто меня уверит, смогу ли я после того, как стану невидимым, опять возвратиться в зримый мир? Это — самое главное, Юрашку.
В другой раз Нанашко Яков меня учил:
— Слушай-ка, братчик мой, и мотай на ус, ибо ты книжки пишешь, а не знаешь, как научиться понимать птичий язык — от чириканья воробьев аж до клекота беркута. Науку ту я тоже перенял от Гейки, которая в девичестве была птицей... Кому ж в конце концов, как не птице, было знать тайну, которая в книгах не записана?.. А не записана потому, что мы, люди, ходим по земле, позадиравши головы... нам кажется, что среди сплетения труб, проводов, среди всякой мудрой машинерии мы освоили все, а тем часом, Юрашку, птицы, летающие над нами... те же вороны, что над нами летают, может, загадочнее, чем спутники. Ну, ну, не пугайся, никакой ереси я не сказал, у инженеров есть чертежи спутников, спутник можно сделать, разобрать и снова собрать, а про серую ворону, что села на ворота, мы ничего не знаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102