Теперь можно и умирать.— И шмыгнула носом, выпуклые, навыкате, глаза брызнули слезами. Я налил в стакан воды, она пила, звеня зубами о край стакана, и смотрела на меня мокрыми глазами... Потом, припомнив что- то давнее, связанное, наверное, со мной, сразу засмея
лась сквозь слезы.— йой, свет мой прекрасный, неужто это ты, Юрашку, такой седой, га? А может, это и не ты? — грозила мне пальцем.— В моем представлении ты доныне подскакивал вот таким воробушком.— Она забыла, что я, соседский мальчишка, перестал существовать для нее с той минуты, как свадебные бояре посадили ее на коня и повезли Колиевой тропой на ту сторону Веснярки в хату к молодому. Теперь годы пронеслись перед ее глазами, как олени, она не смогла их ни возвратить, ни остановить, могла лишь всплакнуть над ними или весело дивиться их прыткости.— А я к тебе, Юрашку, по делу, да,— спохватилась.— В поезде надумала: остановлюсь на день во Львове, не убежит мой Казахстан, нет. Куплю кое-что и Юрашка-соседа, про которого наслушалась в селе, увижу и одну ему просьбу выскажу. Исполнишь?
— Если смогу...
— Сможешь, чего там,—ответила уверенно Ирина.— Только признайся мне: это правда, что тебя в самое логово капиталистическое посылают, в Америку? В селе слухи такие пошли...— По глазам ее я видел, что в сельские слухи она и верит, и не верит.
— Ну, а если правда, так что? Еду в Организацию Объединенных Наций.
— йой, аж туда! — всплеснула руками. Некоторое время приглядывалась ко мне, примеряла, как в той высокой Организации буду выглядеть. Потом решила: — А что, и едь, Юрашку, и скажи им, там, за окияном, что войны не хочем. Ну, та ты ж знаешь, что сказать... Моя ж просьба такая: дознайся, что там, в Америке, в городе Нью-Йорку, собственно в центральном пью Йоркском парке, оставил когда-то мой покойный батько Штефан Залесский. Когда он в сороковом умирал, то носзывал к постели всех нас, дочек своих, и хотел, наверное, что-то важное нам сказать, а только одно и то же повторял: «В Нью-Йорку, в Сетраль-парку, я оставил... я оставил... я оставил». А что и как оставил — никто этого не знает. Смерть не дала договорить. Он, батько мой, в нью-йоркском центральном парке дорожки подметал и железным шкворнем собирал в траве бумажки. Да, работа была грязная, но долляры, как говорится, мусором не пахли.
Просьба Ирины была и странной, и несерьезной, а может, как покажется кое-кому,, и смешной также, но все-таки я пообещал, что, как окажусь в Нью-Йорке,
непременно попытаюсь исполнить ее просьбу. Я помнил про Штефана Залесского все время, пока летел через океан; он стоял у меня перед глазами и тогда, когда самолет, раздвинув крыльями россыпи электрических огней, садился в аэропорту Кеннеди; потом мне казалось, что это он, Штефан Залесский, а не кто-то другой по ту сторону таможенных перегородок в аэровокзале приветливо махал мне рукой и кричал: .«Хэлло, Юрашку!»
Штефан Залесский был высоким, тонким и легконогим мужчиной, его подворье находилось недалеко от нашего, и зимней порою почти каждый вечер он наведывался к моему батьку читать газету; кроме него собирались и другие газды из ближайших усадеб, сейчас мне думается, что газету они выписывали сообща, сложившись по какому-нибудь злотому, ибо' читали ее очень тщательно, не пропуская ни буквы, ни слова, не один раз мусолили ее при керосиновой лампе несколько вечеров; газета была для них своеобразным окном, через которое они пристально всматривались в чужие миры. Среди них лишь Штефан Залесский более или менее имел возможность видеть вблизи чужой мир и потому, бывало, часами рассказывал, или, как он говорил, «гнул бандыки», про Америку, про то, как вместе с пасту хами-бовгарами, что называются там ковбоями, пас в штате Нью-Мексико скот. Это была не просто пастьба, как у нас на полонинах, там человек каждодневно покачивается в седле, имея за поясом два револьвера, а при седле — карабин, ибо вокруг — степь да степь, а скота — не сочтешь... А скотинку эту подстерегали то бандитские стаи, то хищные звери. Штефан завораживал мужчин и меня, малыша, с ними... завораживал стрельбой, погонями, жарой, невероятными приключениями. Другому, может, и не поверили бы, а Штефану... в селе не было ни единого человека, даже злейшего Штефанова врага, который сомневался бы в правдивости его рассказов. Штефан был выше всяких подозрений, все знали его как человека удивительно гордого, честного и смелого. Садовая Поляна, сказать по правде, немного гордилась им, особенно после случая с проезжим панком; панок приехал из воеводства, из самых Быстричан, вызвал Штефана в канцелярию и стал уговаривать его, как тогда велось, что так, мол, и так, поскольку он, Штефан, носит фамилию Залесский, это означает и убедительно свидетельствует, что его предки пребывали
в шляхетском звании. А если это так, то панок будто бы для Штефановой же пользы советовал и настаивал, чтоб Штефан перешел в латинскую веру, то бишь записался в «загродову шляхту»,— и тогда все станет на свои места. Никто даже не слышал, что ответил панку Штефан, да он, наверное, и слова не обронил, а лишь схватил панка двумя руками да и вышвырнул из канцелярии через окно. Приезжала полиция. Штефан отсидел в Гуцульском трое суток ареста, однако поветовые паны, бродившие тогда вокруг, выискивая отступников, десятой дорогой обходили его усадьбу. Таким был Штефан Залесский. Никто, даже ближайшие соседи не слышали от него жалоб на тяжелую жизнь, село всегда видело его выбритым, в чистой сорочке; он из принципа не просил работы ни у Королей, ни у Данильча Войтова Сына, а только каждое лето пас на общественной половине овец — был там ватагом, хотя община платила меньше, чем дали б ему богатеи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102