«Почему?» Он побледнел. Испугался: неужто приняла подарок от другого и он уже опоздал? Ответила и тем успокоила: «Потому что еще не время, Якове. Увидит у меня платок твой батько, и начнутся расспросы-допросы...» — «Когда же возьмешь, Анка?» — Яков все-таки не удержался, не уберегся, схватил ее за худенькие плечи. «Тогда, когда сватов пришлешь». Сказала это с достоинством, словно была не нищенкой Гейкой, а дочерью богача Марилькою. «Ты меня любишь?» — «Люблю»,— кивнула головою белой. Ее откровенное признание свалилось парню на голову, как весенний гром, и он ошалел от простодушного этого грома. «Поцелуй меня, Анка»,— попросил. Подняла кверху брови. «Зачем? Я краденых поцелуев боюсь, они принесут боль и тебе и мне. А дождемся, Якове, своего праздника, тогда и...» — «Долго ждать, Анка».— «Еще дольше будет наша любовь».— «Любовь как нитка — еще оборвется».— «Не оборвется, Якове, я дождалась: сел голубок на мои ворота — ты пришел и открылся со своею любовью. А ждала я голубя еще с минувшей весны, звала его...» — «А я прошедшей весной голубя послал к тебе.
Долго же он летел... целый год».— «Голубь долго кружил, примеряясь, как на мои воротца сесть»,— смеялась счастливо Гейка. «А не боишься, что мой отец твоего голубя собьет?» — «Из-за того собьет, что ничего другого, кроме любви, не имею... из-за этого собьет?» — «Из-за этого, Анка...» — «Еще ружье для выстрела не сделано».— «А если велит мне жениться на богатой? Мой отец крутой человек». Очи ее не потемнели, и улыбка не угасла. «Пустое, Яков. Кто-то, может, и послушался б отца, боясь за богатство-имущество, и променял бы любовь на портянку. Кто-нибудь — но не ты».— «Откуда знаешь?» — допытывался, холодея от мысли, что дивчина читает в его душе, как в книге. «Очи у меня большие, вижу все насквозь, как через стекло: давит тебя, гнет эта вот усадьба, это богатство батьково... и ты спалил бы его, разбросал бы. Потому что порываешься летать».
Никто до сих пор так с ним не разговаривал, даже учитель Савюк, человек ученый; учитель считал, что Яков стремится к одному лишь знанию, для того и брал у него книжки. А Яков, кроме знаний, быть может неосознанно, собирал в книжках зернышки бунта против заведенного в усадьбе порядка. Он, правда, не представлял себе, как и когда должен возникнуть бунт и какая жизнь наступит после взрыва, в нем бурлили лишь подсознательные порывы, и вот Гейка, это чудо с соломенными волосами и зелеными глазами, отгадывает его порывы. «Порываюсь,— произнес он минуту спустя.— Только куда?.. Где та вершина, далекая и неведомая, на которую хочу я взлететь?» — «Почему же это должна обязательно быть далекая и неведомая вершина, Якове? Хватит и нашей Веснярки... хватит нашего Каменного Поля, а на поле том — правда».— «Что такое правда, Анка?» Она, оказывается, тоже думала об этом. «Моя мама говорит, что каждый правду толкует по-своему».— «А что такое счастье?» — «О, это я знаю. Счастье — это когда человек имеет возможность делать людям... всему свету добро. Ты вот хочешь такого счастья, а батько твой грозит тебе батогом: не дури, хлопче!» Испугался: «Ты, как та гадалка, все знаешь. Боюсь... когда-нибудь отцов батог исполосует мои стремления».
Печаль сочилась в его сердце, будто черное ежевичное вино, и Гейка, вероятно, по-женски ощутила глубину его растерянности, бросила щетку и скребок,
которыми чистила коров, вновь подошла к Якову (глаза ее зеленой пропастью сверкнули перед его очами), привстала на цыпочки и поцеловала его в губы; поцелуй был крепким и терпким, как терен, вместе с поцелуем она словно бы вдохнула в него слова: «Ой, нет, любчик мой, ты этого не сделаешь. Ты подрубишь сам себя, словно явор. Без меня солнце твое почернеет, а я без тебя зачахну, как свеча».
Такой разговор случился между ними в одно из воскресений в стайне, пока старый Клим Розлуч отмаливал в церкви свои господские грехи; Яков время от времени мысленно возвращался к беседе и искал случая продолжить ее; случай, однако, не представлялся, ибо не смежал недреманное око старый Розлуч, да и Гейка обходила Якова десятою дорогой. Жила близко, рядом, под одною крышей, за одними стенами, и в то же время была недосягаемой и с каждым днем все более таинственной; он размышлял, откуда брались у нее рассудительные и достойные слова... откуда она вообще такая взялась? Ночами бредил ею, целовал ее зеленые глаза, и старый Розлуч, бывало, вскакивал с постели на жаркий сыновний бред, подходил босой к лавке, на которой спал Яков, и тормошил его за плечо. «Какой тебя дьявол по ночам мордует? — допытывался и светил спичкой Якову в лицо,— Спать не даешь. Женить тебя надо, ой, надо... кровь молодая бунтует». И, постанывая да похрустывая залежавшимися костями, плелся на постель.
И кто знает, какая кара выпала бы Якову, если бы по белый конь, который, будто насмех, звался Лебедем; Лебедь ударил старика в грудь кованым копытом...
Это случилось три дня назад, вчера Клима похоронили и отправили тризну с горилкою, жарким и хмельною «вечной памятью», которую Розлучев род выпевал со слезою на глазах и в голосе; сегодня уже усадьба опустела, в хате остался лишь сивушный дух, запах пота, старого масла, которым газды мазали волосы, а на подворье остались кучки конских бубликов да следы копыт и колес. И еще остался в стайне белый конь, который зовется Лебедем; сегодня Яков один на один остался со свободой, с удовлетворенностью и с назойливым вопросом: «А дальше что?»
Мысли Якова неслись стремительно, круша одна другую, как лед на Черемоше в пору весеннего таяния снегов; Яков перескакивал со льдины на льдину, выбирал чистую воду для плавания, это ему не удавалось, потому что лед под ним крошился, либо же выползал на глухие берега, и он не знал, с чего же начать этот самый иной «новый мир», о котором недавно мечтал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102