В душу закралось подозрение, что все они изменили великому делу, а если так, то, пока не поздно, надо привести их в чувство, вернуть на прежний путь истинный.
И он вырубил себе посох...
Долгой ли, короткою была его дорога, довольно того, что в один прекрасный день встретил он Первого Мужа и стал укорять его:
— Брат мой, разве не сообща мы решили искупать чужие грехи, чтобы люди, освобожденные от них, посвятили себя служению Отчизне?
И ответил ему Муж Первый:
— Да, брат мой, мы порешили так... но переоценили мы свои знания, когда считали, что людям, прежде чем они возьмутся за какое-то большое и достойное похвалы дело, надо сперва приклеивать ангельские крылья. А между тем люди должны оставаться людьми. С человеческими своими порывами, с людскими своими греха
ми и раскаяньями. Я осознал это здесь, скитаясь среди людей, а не на Рогатке Покутной стоя. Оттого и плачу, брат мой, о напрасно потраченных годах.
— Разве нельзя ничем наверстать упущенное?
— Я стремлюсь... В этом селе, где ведем мы с тобою беседу, я выкопал криницу.
— Простую? — удивился Седьмой Муж.
— Самую обыкновенную. В ней, правда, сладкая и студеная вода, но вода эта не целящая, не живящая. Единственная моя радость — люди пьют из нее и хвалят того, кто ее выкопал. Оттого и жалею, что не накопал криниц в каждом селе для странствующих. Тогда они не знали бы жажды.
Разве назовешь изменником того, кто поит жаждущих?
Седьмой также не посмел назвать изменником Второго Мужа, который в местечке, встретившемся на пути, учил детей читать и писать.
— Я не вернулся, брат мой, на Покутную нашу Рогатку,— сказал ему Второй Муж.— Ибо не штука нам, просвещенным, отбывать чужие грехи — штука научить человека читать книгу. Понимаешь: всего одного человека научить читать... И довольно!.. Сколько бы книжек было прочитано за эти годы, сколько людей прозрело бы, пока я искупал чужие грехи, камнем мостя дорогу.
— И не вернешься туда? — еще надеялся на что-то Седьмой.
— Нет, брат мой.
Третий Муж учил пахарей мастерить цепы: он гладко тесал держала, варил в крутом кипятке дубовые била и солил в рапе кожаные ремни.
И спросил его Седьмой Муж:
— Не сдается ль тебе, брат мой, что исполняешь мелкую и недостойную твоего просвещенного ума работу — тешешь и вяжешь сыромятьем какие-то цепы? Разве это тебе по плечу?
— Как сказать... Может, высшим моим предназначеньем на этом свете как раз и было учить хлеборобов мастерить цепы? Может, в этом мелком и есть великое, о котором мечтали мы, будучи молодыми? Доныне в здешних краях молотили хлеба древнейшим способом: устилали ток снопами и водили по ним волов. Представь себе, сколько оставалось в соломе не выбитых копытами зернышек, а в каждом зерне — капля
людского пота. Ведь разлилось понапрасну море пота людского... А ты говоришь: мелким живу.
— Уверен ты еси, что хотя бы под старость нашел истинное призвание?
— Думаю, брат мой, что творю крайне полезное людям дело.
Четвертый Муж сажал вдоль пустынного шляха яблони и груши. Он, издали приметив побратима, двинулся навстречу ему с раскрытыми объятьями.
— Я рад,— сказал он,— что ты осознал тщетность нашей Покутной Рогатки. Люди грешат и каются... люди теряют и находят... люди верят и сомневаются, люди постоянно пребывают в борьбе с самими собой, богатеют помыслами. Мы отняли у них право на бой с самими собой... А это, возможно, для человека самое главное.
— Постой, не радуйся моей измене Покутной Рогатке,— остановил его Муж Седьмой. — Я еще ничего не решил.
Он отправился дальше и встретил Мужа Пятого.
— Ты тоже изменил нашему братству,— бросил в него укором, как камнем.— Почему забыл дорогу назад, к Покутной Рогатке?
— Это правда, я не вернулся,— защищался обвиняемый,— и относительно Рогатки мое отсутствие, очевидно, есть измена. Однако чем дальше уходил я от нее, тем больше она мельчала в моих глазах и становилась никчемнее. А разве можно изменить жалкому и никчемному? Изменяют великому...
— И ты, верно, обвиняешь меня в том, что когда-то я возмутил всех нас мыслью о служении Отчизне, искупая чужие грехи?
— Если и надо кого-то винить, то, во-первых, нашу наивную молодость, а во-вторых, наших любимых учителей, что показывали нам журавля в небе... А в такого журавлика никаким самопалом под облаками не попадешь и не накормишь убитым голодного. Мы ведь ходим по земле, на земле сей из-под наших ног с кудахтаньем выпархивают тучи кур... так что кур надо иметь в виду, если хочешь накормить голодных, а не журавлей. Помнишь, я убеждал на лугу, что нам самим для славы Отчизны непременно надо засесть писать книги, оказалось же, что не тянет меня к писаньям, люблю я мастерить колыбельки для младенцев... Хожу, как сон у окон, и где увижу младенца — вытёсываю
и покрываю узором колыбельку. Люди работой моей не натешатся, детям в колыбельках снятся золотые сны.
— А Отчизна?
— Разве люди — не Отчизна? Разве дети в колыбельках — не Отчизна?
Что мог ответить на это Седьмой Муж...
Через многие-многие годы в придорожной корчме увидал он за стойкой последнего их тех, кто не вернулся на Покутную Рогатку.
— Ты пал так низко? — ужаснулся Седьмой.— Грехи чужие искупал — теперь же сам грехи множишь.
— Что, в самом деле, ты знаешь о грехах, брат мой... о высоких взлетах и низких паденьях, ты, простоявший на нашей Покутной Рогатке всю жизнь? Я покинул Рогатку на десять весен раньше тебя, а все же потерял безмерно много.
— Неужто ничему не научила тебя наша Рогатка?
— Почему же... Рогатка тоже своеобразная школа. Помнишь: мы всею братией семь дней и семь ночей постились, сохли в молитвах за грех Разбойника, убившего ближнего своего?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102