Вот тогда-то, Юрашку, я первый раз и возненавидел себя за то, что я Розлуч, что я именно такой, а не другой; я возвращался домой на белом коне, шаг за шагом меря Воловью дорогу, и думал, что надо коренным образом измениться, стать таким, чтобы вызывать страх, кого ясновельможный пан староста боялся бы, чтобы одно мое имя бросало их в холодный пот. Однако к этому было два пути: стать опришком или же сделаться коммунистом. Опришек напал бы на пана старосту, сделал бы в его затылке дырку, а коммунист... По правде сказать, я не представлял, как повел бы себя коммунист в этом случае».
«В воскресенье открывали читальню.
Тогда мне в самом деле показалось, что это был праздник над праздниками: растеклись, как реки, люди в праздничном убранстве, хоругви лопочут крыльями, колокола на звоннице поют торжественно. День умытый, чистый, словно бы сотканный из голубой паутинки... До смерти не забуду голубой этот день: эта дымчатая голубизна, эти торжественные звоны затуманивали мне голову, как сладкая отрава; серебряные газды-красноусты величали меня под самые небеса, словно бы в колыбели укачивали, село касалось меня приветливыми взглядами... село любило меня, гордилось мной и кричало мне «слава»; я стоял под читальной на трибуне, на виду у всего села, и слезы катились из моих глаз... слезы радости едва не удушили меня, когда какая-то из дочерей серебряных газд, кажется Ксения Качурикова, от имени всего села поцеловала мои руки. Я таки и вправду, Юрашку, чувствовал себя счастливым, словно бы прошел в райские врата. Оглушенный людской благодарностью, одуревший от звона и речей, ослепленный яркими цветами одежд и синей прозрачностью дня, я все начисто, Юрашку, забыл сказанное паном старостой Яном Муляром, что если Короли берутся за организацию читальни, то в этой читальне будет «вшистко в пожондку»; я, охмелевший до конца, считал в тот день вполне нормальным, что рядом со мною на трибуне покручивал ус дражайший мой дядечка Лукин Розлуч.
Откуда мне было знать, Юрашку, что построил я эту читальню на глумленье себе и посмешище?»
«Недавно, когда я возвращался поездом из Быстричан, на какой-то станции в вагон вошла девчушка, студентка медицинской школы в Соляной Бане. Было это вполне современное существо с подсиненными глазами, с распущенными по плечам волосами. Крашеные ноготки хищно впились в учебник фармакологии. Так вот представь себя, Юрашку, что современная эта дивчина чем-то была похожа на мою Гейку, на молодую Гейку, которой купил я в Косоваче терновый платок: такие же соломенные волосы, точно такие же зеленые глазищи на пол-лица и точно так же природа очертила резко линию губ, носа, каждую черточку. Ничего расплывчатого, ничего невыразительного, все выражено ярко и подчеркнуто. Боже мой, каким сокровищем я владел, какою красой! Я спрашиваю тебя, Юрашку, почему она, моя Анна, не повторилась ни в одной из моих дочерей или внучек? Может, не повторилась потому, что мои дочери и внучки рождались, а Гейка чудесным образом прилетела ко мне из предрассветного леса, сбросив с себя птичьи перышки?
И вот, слышь, сидит передо мною и учит свою мудрую науку фармакологию чужая, незнакомая дивчина, так похожая на Гейку, что я готов был поверить: сказка повторилась еще раз и снова птица превратилась в дивчину. Но я уже стар, Юрашку, и сказки в мои годы не повторяются, я знал, что моей Гейки давно уже нет, ее могила на кладбище ежегодно цветет белым цветом и после краснеет земляникой, словно бы кто-то густо рассыпал в зеленой траве кораллы, но все же я спросил дивчину:
— Вас зовут Анкой?
Она уставилась на меня своими зелеными глазищами, видать, сперва даже не поняла, о чем ее спрашивают, потом возражающе замотала головкой.
— Нет, зовут меня Даной,— ответила.
Зачем я спросил ее имя? Чтобы услышать ее голос и убедиться: а может, все-таки Гейка? Смешон я, наверное, со своей застарелой любовью к жене. Правда, Юрашку?
А может, дивчина с поезда совсем не похожа на мою Гейку, может, Гейка привиделась мне? Это,
Юрашку, означает, что надо ладить сани в дальний путь».
«Дай тебе бог здоровья: совсем и мысли не имел сегодня тебе писать, а тут вдруг села мне на ладонь пташка да и говорит: «Йой, а не захочет ли львовский тот фантазер мою особу чем-нибудь приукрасить, расцветить, позолотить позолотою. Бо они, писатели, некоторые, известные украшатели: берешь в руки книжку... берешь, как рукоятки плуга, как зерно, начинаешь читать ее, а там трава-отава подстриженная, жито расчесанное, роса одеколоном попахивает... а там в книжке все херувимское, настолько, что, бог ты мой, оглядываешься вправо-влево: агей, а где тут при райских вратах апостол Петро стоит?!»
Прошу тебя: не делай этого, Юрашку, братчик мой. Если пишешь про Каменное Поле, то пиши, что было оно каменное, если описываешь мою жизнь, так нарисуй меня правдиво, таким, каким я и был.
А каким я был, Юрашку, знаешь ли ты, ведаешь ли, представляешь ли?
Был я, возможно, искателем с завязанными глазами, который искал одно-единственное зернышко, посеянное на нолонине.
Я был, Юрашку, возможно, бунтарем и деревья гнулись от этого бунта, травы полегали, скалы трескались на обломки... но беда в том, что бунта моего хватало, как ковша воды, на меня одного, жаждущего.
Ничего не поделаешь, Юрашку, жизнь не переделаешь: таким я был.
Временами в ночи подкрадывалась ко мне мысль: «А ил, Якове, желая людям добра, не творил ли добро ради того, что благодеяние давало тебе самому радость?»
Скажи мне, Юрашку-братчик, есть ли это смертельный грех — желать согласия и быть всегда в согласии с самим собой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102