Куры нагребли на них кучи комьев, перегйоя, разного мусора, осенью ветер швырнул туда горсть семян лебеды, и уже все, и уже лишь одни мы с сестрою на всем белом свете знаем, что на этом месте белели, как бедняцкие коржи, Опрышковы жернова; с каждым новым дождем, с новым дуновением ветра, с новой былинкой, с пылинкой, с лепестком жернова уходили все глубже и глубже под землю.
Так утрачивалась, на глазах умирала людская память.
Я откопал жернова, обмыл возле криницы и дома положил их, как каменные книги, на стеллаж. Кто- нибудь, возможно, из моих гостей, бывающих у меня в кабинете, потихоньку подтрунивает надо мной, кто- нибудь, возможно, точит критические зубы на их архаическую округлость, а кое-кто закатил бы их в музейные фонды... я же признаюсь всенародно, что держу жернова перед глазами, чтобы повсечасно тревожили мою память. И кто знает, не с них ли, с жерновов, начинается моя книга про Каменное Поле...
Когда я дописывал эту главу, у меня родился внук, которого в дедову честь сразу нарекли Юрашком. Молодая счастливая его бабуся, а за нею и совсем молоденькая тетка Сана заметались по магазинам, съездили даже на толчок, покупая все, что нужно младенцу, а еще больше накупили ненужного. Дома разложили купленное на кушетке и стульях, и хотя все эти ползунки, чепчики, штанишки, сорочечки привлекали глаз цветом и миниатюрностью, домашние, а с ними и я, уже видели в воображении внука взрослым, и уже ему джинсы с бляхой подавай, и уже ему образование высшее обеспечивай, и уже устилай коврами его дороги.
С первого дня для будущих дорог, для всех троп я взваливаю на плечи внуку жернова, которые отписываю ему в наследство. Я не верю собственному скепсису и чужим нашептываниям, будто мой внук растолчет жернова в песок и засыплет им выбоины на дороге, чтоб легче было идти. Если так случится с нашими внуками (не случится! не исполнится!..), то кто же тогда понесет дальше те миры, что плавают, как рыбы, те голоса, те улыбки, те плачи, те свадьбы, тот пот Каменного Поля, тот житный дух?
13
Из Нанашковых писем во Львов:
«Теперь, Юрашку-братчику, когда школа давно готова и детишки со своими профессорами наполнили ее под самый потолок словно бы конским топотом, шумом, крикливым электрическим звонком, после которого враз западает тишина, я тоже, считай, стал ученым, словно бы закончил все десять классов в новой школе и могу прочитать на первом попавшемся телефонном столбе истертое правило: «Учись уму-разуму не до старости, а до того мгновенья, пока пани в белом не взмахнет над тобой косою».
Пишу тебе под впечатлением беседы с нашим новым учителем истории, который прозывается Олегом Мудри- ком. Хлопец, даром что родом из города, из асфальтированного, таким образом, тротуара, потихоньку врастает в Каменное Поле, пускает в него свои корешки. Я не знаю еще, что его в Садовую Поляну, на край света, загнало: юношеское любопытство, эта модная ныне романтика, о которой пишут в газетах, элементарная люд-
екая порядочность, что, мол, надо честно отработать после института положенные годы, завлекли его, может, наши горы, то ли здесь, на Каменном Поле, человек хочет вблизи присмотреться к самому себе? Как бы там, Юрашку, ни было, но именно Олег Мудрик принародно, слышь, упрекнул меня за то, что четыре года назад сельское начальство — и я был при этом — снесло на толоке корчму посреди села и на ее месте построило школу. Я, не долго думая,— ты меня ведь знаешь,—покрутил пальцем у виска и говорю: «Гой, а постыдился б, товарищ учитель, при честных людях и не за рюмкой горилки такие немудрые речи говорить. Что такое корчма?.. Корчма — то есть, прошу вас, темнота, грязь, обираловка. А школа — ясное солнце. Разве ж, братчик мой со- лоденький, не символично, как писал в районной газете товарищ Пархоменко, сам редактор, что на месте корчмы при советской власти построили школу?» Учитель истории, Мудрик этот, на мои слова не разгневался, даже поддакнул: «А как же, Якове Климовичу, про символы вы хорошо сказали. Что символично, то символично: прежде корчма, а теперь — школа...» Я его перебил: «А тебе что-то, братчик мой солоденький, не понравилось? Ты против? Ты сделал бы иначе?» — «Может, сделал бы точно так же, не знаю, потому что место под школу очень удобное. Но корчму... пусть бы по бревнышку колхозные мастера разобрали и перевезли на новое место, на Монастырскую, скажем, пустошь. Какой там музей можно было бы создать».— «Музей? Из грязи, из угара алкогольного, из детских всхлипов, из женского вытья?» Я уже кричал на него, на этого не очень уж и мудрого, как мне казалось, Мудрика, я уже насмехался над ним, я уже поплевал на руки, чтоб гнуть из него колеса, и газды, бывшие при разговоре, пускали смех в усы. А Мудрик такое сказал на это: «Может, и не в музее суть, Климович, бог с ним, с музеем. Только как же нам быть со свидетелями?» — «С какими еще свидетелями?» — спросил я осторожно, ибо человек как-никак институты кончал и мог запросто взять меня на мушку. «А с теми свидетелями, что помнят о грязи, о болях, о слезах, о торбах нищенствующих, о лицитациях. Кто посвидетельствует обо всем этом?» И газды, мои соседи, поглядели друг на друга, словно бы спрашивая: «В самом деле, кто посвидетельствует?» Из рассказов, слышанных мною от батька покойного и от старших людей, которые помнили, как засевались на Каменном Поле и вырастали каменья, знают, что корчма чернела в лозах посреди выгона лет двести, а может, и больше — с тех пор, как возникло наше село. Не напрасно в старинных книгах сельской управы она числилась под номером первым.
В разные времена корчма и называлась по-разному:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102