Старший королевич взял ясное оружие.
Средний — деньги и жемчуг самоцветный.
А младший заткнул за ленточку шляпы-крысани журавлиное перо, поднятое на лугу, где пас он своего коня.
И отправились королевичи по миру. Далеко они ехали, близко ли, никто того точно сказать не может, ибо мир — это тысячи дорог и тропок, клубок добра и зла, черного и белого, красного и желтого, зеленого и синего — попробуй тут отыскать самую верную дорогу, на которой запасешься умом-разумом. Старший королевич избрал путь воина, ибо мир очаровал его просторами и красой,— надумал он острой саблею мир завоевать и присоединить к своему королевству. «В мече,— говорил он своим воеводам,— весь ум-разум». Однако ж на меч, как это всегда случается, нашелся другой меч, и упал где-то порубленным неудаха завоеватель посреди чистого поля. Воронье тут же выклевало ему очи, а гады сползлись со всех сторон и свили в черепе его кубло.
Средний пошел дорогой тихою, где замок висит на замке, где взгляд, слово, поцелуй, вздох взвешиваются на вес золота; он раздал деньги в долг под векселя и стал ожидать процентов. Деньги и в самом деле рождали деньги. И так средний королевич увлекся созданием и приумноженьем богатства, что вскоре забыл про отца-короля, про отчизну, и даже выпала из памяти дорога, ведущая домой. Он не помнил, на востоке ее искать или на западе. На воротах его замка было высечено: «И дурак с набитым кошельком — мудрец».
А младший королевич после долгих скитаний вернулся домой.
— Я видел, как умирали завоеватели, и видел, как чахли рыцари, поддавшись искусу роскоши. Это было дли меня наукою.
Разве не одолевало тебя желанье добыть славы завоевателя или же владеть неисчислимыми богатствами? — спросил отец.
— Что тут долго рассказывать, батько. Человек слаб, искушение ходит за ним как тень в пору жнивья. Но каждый раз, когда я уже готов был совершить ошибку,— касался журавлиного пера, что носил за лентой своей шляпы. Оно напоминало мне о том, что журавли, хотя и отлетают в теплые края, все же всегда возвращаются домой. Великая мудрость, батько, таится в верности.
Как трудно и как просто быть верным...
Накануне тридцатилетнего юбилея Победы нас, группу писателей, везли автобусами по мокрым улицам Нового Львова, где редко встретишь старого человека, где тротуары, улицы, яры и пагорбки, эти веселые новые дома, венчающие пагорбки, тоже, наверное, принадлежат едва ли не исключительно молодым; там, где цвели ранние черешни, абрикосы или черемуха — деревца эти по-юношески едва достигали окон первого этажа; нас везли долго сквозь дождь, под не по-майски низкими тучами, ползшими над городом, зацепляясь за острые шпили, и я подозреваю, что шофер умышленно не торопился, он рассчитал время так, чтобы мы попали на его завод как раз именно в тот час, когда девчата в белых халатах пообедают и посадятся рядышком в просторном красном уголке и приготовятся слушать наши фронтовые стихи и воспоминания о пережитом и перегореванном на войне. Уже в годах, однако по- молодецки суетливый парторг цеха, что происходил, как сам он хвастался, из прежних пехотных подполковников, представлял нас работницам так величаво и пышно, что казалось, будто он перенесся воображением на любимый его сердцу полковой плац, где и докладывал генералу о том, что абсолютно случайно приобщил к воспитательной работе несколько литераторов; сам, наверное, фронтовик, парторг заострял внимание молоденьких работниц, для которых фронт и война казались неимоверно далекими, вычитанными разве что в книжках да еще, может, увиденными в кинофильмах... В общем, заострял внимание не столько на литературных успехах, сколько на наших воинских званиях и фронтовых заслугах. И все было гладко и горячо в устах подполковника до тех пор, пока не дошла очередь до меня, тут он утратил ритм, замялся и потому рассердился на себя и покраснел, слова раскатились под стульями, и он собирал их, бесцветные и нетвердые, по одному; я понимал его, подполковнику было непривычно и, вероятно, обидно оттого, что этот седой уже и немолодой человек отчего-то, видите ли, обошел войну ташкентским тыловым округом и десятою дорогой и потому никогда не носил на своих плечах ни майорских, ни капитанских, ни хотя бы лейтенантских погон; я видел, что это обстоятельство высекло в нем жалость, и он чуть ли не посочувствовал: «В жизни вы, друг мой,
много потеряли, не побывав на передовой». Очевидно, парторг был прав, но что я мог сделать? Я так и начал, когда настал мой черед говорить... я доверчиво признался девчатам, что, когда началась война, мне едва пошел одиннадцатый год и по этой причине я принадлежу к тому поколению, о котором говорят, что оно не познало детства. Нам теперь за сорок, а тогда моя мама оплакивала меня и моих ровесников, мол, растете вы, голубята, из красного и черного, ходите в красном и черном, дышите красным и черным, снятся вам красные и черные сны, и, даже доживши до дедовских седин, все равно будете носить в утробе, в крови, в помыслах, во снах, в работе... будете заклято носить красное и черное, ибо на вас, ластоньки мои, отметины, вам тяжко будет расти, век ваш чувствителен, как листочек бумаги, на котором любая черточка и пятнышко запечатлевается и остается навсегда.
Не берусь сегодня истолковывать, что понимала моя мама под красным и черным; огонь и дым, кровь и смерть, ненависть и печаль, вопли и стон? А может, все это она укладывала в один военный сноп, который перевязывала конкретным перевяслом? Шла моя мама по-над берегом Белого потока, шла моя мама краем Каменного Поля, а на том краешке сельские ткачи, мама также среди них, расстилали и сушили только что снятые со станков и выполосканные в воде черные и красные полотна, которые в наших местах называют веретами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102