Как там мое Поле Каменное?
Я мог ответить... я мог бы его, этого старого человека с усталым голосом, утешить, что Каменное Поле помнит его плуг, а Воловья дорога помнит его следы, а Белый поток помнит его облик, отразившийся в воде, а Весняр- ка помнит его голос; это утешение ничего мне не стоило бы, и он, вероятно, желал и ждал от меня утешения, ради него и звонил, а я уперся... а я вдруг стал скупым, все, о чем он расспрашивал, принадлежало мне, оно было вкраплено в меня, растворено в моей крови, и, признаться, только в этот волчий нью-йорский вечер я по-настоящему ощутил, что навечно связан с Каменным Полем, с его прошлым и настоящим... связан, переплетен, втоптан, перепахан, и я не захотел хотя бы в мыслях делиться с неведомым мне чужаком... Да и не мог я разделить между мною и им Каменное Поле. Оно не рвется, не делится, не режется...
Я спрашивал его (словно бы это было так уж важно и каким-то образом могло повлиять на меня и сделать щедрее): кто он, как зовется?
Человек на другом конце провода ломал, вероятно, телефонную трубку, раскалывал ее, кричал на меня, и выл, и задыхался, взрываясь злобой, что, мол, мои вопросы глупые, они не касаются дела, разве ему трудно выдумать десять—двадцать фамилий, она может быть турецкой, французской, а то и чисто американской, за доллары на белом свете все можно купить и перекупить, не только фамилию. А потому, Юрашку, ничего не расспрашивай и не выведывай, а ты, Юрашку, говори, рассказывай, повествуй, я за тобою вчера утром наблюдал, когда ты с группой дипломатов вышел из советского представительства при ООН на Шестьдесят седьмой улице; я стоял напротив, у еврейской синагоги, и смотрел, как ты садился в черный «кадиллак», чтоб ехать на заседание Генеральной Ассамблеи ООН; я узнал тебя сразу, такого приземистого, тяжелого на шаг... походка у тебя, как у каждого, кто встал на ноги в борозде на Каменном Поле. А может, я узнал в тебе батька твоего Николу Полиного? Однако это не имеет никакого значения... значенье имеет лишь то, что я видел тебя, что я тебя узнал, ты стоял так близко от меня, и мне на миг показалось, что на расстояние до противоположного тротуара, на ширину Шестьдесят седьмой улицы Нью-Йорка припыло ко мне, приблизилось наше Каменное Поле; я мог добежать до него за минуту, я мог переплыть это море за миг, я мог бы пройти над глубокой бездной по тонюсенькой проволоке, но у меня не было сил добежать, и не было у меня корабля, чтоб переплыть это море, а черный тот «кадиллак» тронулся с места.
— Вы кто? — Я все же смог вставить в его атакующую лавину упрямый вопрос.— Слушайте, я должен знать... это элементарно... хочу знать, с кем я говорю. Иначе положу трубку.
Человек в трубке замолк, будто пришибленный, тяжело дышал, сопел, а когда вновь подал голос, в голосе его уже не было слышно, как перед тем, ни радости, ни молящих ноток, теперь в его голосе постанывал гнев.
— Глупости! Трубку, Юрашку, не положишь из элементарного человеческого любопытства; я, чтоб ты знал, звоню с того света, на этом свете меня нет, я исчез, как под солнцем исчезает иней на камне, испарился до последней капли, как майский дождь, и напрасно разыскивать мои следы, фотографии, отпечатки пальцев, протоколы, свидетелей и судий. Я дух...
Я с неосмотрительным весельем перебил его:
— О, так вы, вероятно, дух, привидение, василиск, кровожадный вампир из девятого телевизионного канала, по которому только что, полчаса назад, начался, как и каждый вечер, театр ужасов. Вы оттуда?
Он ударил по моему смеху криком:
— Я из Садовой Поляны! И пусть станет тебе известно, если на то пошло, что зовут меня Мироном Данилюком... Данильча Войтова Сына Мирон. Тебе это имя что-нибудь говорит?
Что?!
Я чуть было не выпустил из рук трубку. Человек, говоривший со мной по телефону, в самом деле был с того света. Вся Садовая Поляна и окрестности облегченно вздохнули в сорок восьмом году, когда стало
известно, что в лесном схроне где-то под горою Магуркой подорвался на мине Данильчев Мирчо. Его «повстанческая сотня» еще до того, попав в чекистское окружение в ущелье Потыличишином, была разбита наголову, а он, Мирчо, кровавый Мирчо, сумасшедший Мирчо, словно бы забрался под землю, как крот, и ползал под землею черными норами, будто крот, пока не пришел и его черед.
Так говорили про Мирона люди в моем селе, и выходит, что ошиблись, не пришел, очевидно, фатальный черед к Данильчеву сыну, ибо вот он, живой и невредимый, задыхается в телефонную трубку, кричит:
— Ну, так что там у тебя заело, товарищ Юрашку? Не веришь, что это я, что Мирчо Данилюк воскрес?
Я ответил, что не верю.
Я сказал, что не верю, на самом деле все-таки поверил, что это Данильчев Мирчо, и поверил, что ржавая металлическая злость в голосе, эта беспредельная его усталость, которую можно было разве что утопить в море, были у него искренними и неподдельными. А между тем я повторял, что не могу и не хочу верить — Мирон Данилюк наложил на себя руки в схроне под Магуркой, мина разнесла его в клочья, на нашей земле нет даже его могилы.
— Но ведь я есть, черт бы вас побрал! Я есть! Я существую! Я жив вопреки всем смертям! И ты, Юрашку, курвий сын, поверил бы в мое существование, если б я вчера пустил в тебя пулю; я держал в руке, слышишь, фирманский выплодок, которого теперь возят в черных «кадиллаках»... Я держал в руке наготове револьвер, и он прожигал руку до кости, как выхваченный из кузнечного горна шкворень... красный шкворень прожигал меня насквозь, и я прямо-таки дымился от ненависти — и ты упал бы, продырявленный пулей, на тротуар Шестьдесят седьмой нью-йоркской улицы, если б на тебя не садилась пыль Каменного Поля, если б ты на своей одежде, в ее рубцах, в карманах, в складках, обманув таможенников на границах, не привез в Америку дух Каменного Поля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102