Никто тогда не считал, сколько вытесал жерновов Устин Опрышко. Сто или тысячу? Они раскатились — и напугали Сирка, крайсляндвиртом был издан еще один приказ: ориентировочно подсчитать, сколько перемолото туземцами зерна (это ж какая потеря для великой Германии!), а дабы в будущем злодейство пресечь — все жернова конфисковать и расколоть, мастеров же, тех, кто жернова делает, арестовать и... Тогда люди и песню сложили, может, слышал: «Ходит дядько над рекою, носит жернов под полою. Приказ жесткий: «Жернов сдать!»
Мир, Юрашку, всегда был непрост: кто-то песню сложил и над Сирком издевался, кто-то делал жернова, ибо то было его призванием, а кто-то за святым этим делом подглядывал. В нашей Садовой Поляне остался гестапо в наследство от польской дефензивы «тайный», и всем в селе известный, платный доносчик Кифор Далей, который и навел на Опрышково подворье гестаповцев. Опрышко не умолял отпустить, Опрышкова
жена не целовала гестаповцам сапог, а дети Опрышковы не уронили ни слезинки — их отец и муж делал жернова, и все они знали, что за это швабы в черном карают страшною карой.
Швабы в черном повесили Устину на каждое плечо по паре жерновов, связанных веревками, и повезли Воловьей дорогой в городок. Собственно, никто определенно не может засвидетельствовать, доехал ли он до Гуцульского, или сбросили фашисты человека за селом в ущелье, или, может, даже повезли с жерновыми камнями в Освенцим или еще куда-то.
А я, Юрашку, до сих пор вижу... стоит перед глазами Устин Опрышко с жерновыми камнями на плечах и не гнется под ними, под родными камнями, а позади него — автоматы; автоматы такие прадеду его Омельяну даже и не снились...»
12
Декабрь в Нью-Йорке — это как будто еще и не осень, но давно уже и не лето, хотя иногда случаются погожие, неожиданно глубокие, полные океанской прозрачной синевы дни; в этой прозрачной синеве город утопает со всеми своими небоскребами-хмародерами и бесчисленными полчищами пригородных коттеджей — каких-то как будто даже ненастоящих, игрушечных, ярко размалеванных, как попугаи. Нью-Йорк в погожие дни может понравиться молодой своей деловитостью, чистотой фешенебельных кварталов на острове Манхэттен, зеркалами витрин на избалованной Сорок второй улице да еще соленым, по-настоящему океанским дуновением.
Но голубых дней в декабре выпадает не так уж и много; в декабре в Нью-Йорке дни преимущественно тревожно-серые, будто вороны; смог висит низко, и ни вздохнуть тебе, ни крикнуть, ни выпрямиться, чтобы взглянуть вверх; в серые дни город лежит приплюснутый, спеленатый ядовитыми испарениями канализации и выхлопных газов автомобилей... автомобили, как саранча, ползут и толкутся по городской серости — и город задыхается; когда, бывало, проснешься среди ночи, почувствуешь, как город воет, будто загнанный зверь; в загнанные волчьи ночи хочется бросить все и вся, сесть в самолет и как можно скорее улететь домой;
в такие волчьи ночи тебе уже не спится почти до самого утра, ты мечтаешь о тихих водах и ясных зорях...
На пороге одной из декабрьских ночей меня позвали к телефону. Я машинально взял трубку, не пытаясь и гадать, кто б это мог здесь, в Америке, звонить ко мне; в трубке кто-то долго откашливался, сопел, отдуваясь; человек, желавший говорить со мною, был, вероятно, болен астмой.
— Гальо-о-о-о! — астма наконец-то отпустила, и из ералаша позднего нью-йоркского вечера, из его волчьего завывания, из смога, из канализационных испарений, из неоновых бродвейских вспышек, как из бездонной клоаки, возник голос старого безгранично усталого человека.—Гальо-о-о! Это ты, Юрашку? Это ты— Юрашку, сын Николы Полиного из Садовой Поляны? Ты, Юрашку, или не ты?
Он переспрашивал по нескольку раз, а меня просто по-человечески поразили его отчаяние, его злость, его смертельная усталость. И я ответил:
— Ну, ясно, что это я. Кто бы еще мог быть? Я тот самый Юрашко из Садовой Поляны, сын Николы Полиного...
Он хватался за мои слова, как утопленник хватается за соломинку; мои слова будто держали его на плаву, на поверхности, и не давали утонуть в нью-йоркском бедламе, и он продолжал просить меня:
— Боже мой, Юрашку, говори! Я верю, что это ты,— и не верю. Это ж ты сын того... того Полиного, что зарабатывал на хлеб лошадьми и. подводой... которого убило немецкой пушкой на Каменном Поле?
Я не мог понять: хотел он или нет, чтобы я был тот самый Юрашко из Садовой Поляны, он словно бы раздирал себя на две половины, на верящую и неверящую.
— Но ты ж был, Юрашку, совсем малыш, я помню... Неужели столько лет минуло? Аж столько? Что ты молчишь, человече любый, ты говори, говори, я хочу слышать твой голос, твою речь...
Я догадался, что на другом конце телефонного провода находится кто-то из моих земляков; он не был, вероятно, одним из многочисленных эмигрантов, которые при царе Паньке и при императоре Иосифе плыли за море искать счастья и хлеба, а был это кто-нибудь из тех беглецов, что очутились в Америке после второй мировой войны. Ибо откуда он мог, скажем, знать про гибель моего отца летом 1944 года? Мои предположения
и воспоминания ни к чему не привели, из Садовой Поляны после войны никто как будто бы в Америку не уезжал, так что это мог быть лишь беглец военный.
Пока я раздумывал, человек на другом конце провода проявлял нетерпение, задыхался и просил:
— Господи боже мой, Юрашечку, ты ж говори, говори... я к голосу твоему прикасаюсь, как к пахнущему хлебом ветру, как к весеннему грому. Поведай мне, как там Криница Без Дна на Монастырском? Не высохла? Как там буковые леса на Веснярке? Как там Белый поток? А Воловья дорога?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102