ожидание, вероятно, длилось весь вечер... и весь этот вечер домашние ждали своих фронтовиков, чтобы сквозь дождь и бушующие потоки довести их безопасно до хаты, однако никто не решился войти внутрь, чтобы поторопить кого-нибудь или осудить. Кофейня светится как стеклянный куб, на глазах у всего села в стеклянном этом кубе сидят и веселятся люди, прошедшие фронты, поминутно заглядывая в глаза смерти; завтра эти люди рассеются по селу, разойдутся по работам, медали свои и ордена положат на дно сундуков и уже ничем не будут отличаться, внешне по крайней мере, от младших и старших соседей. Но это будет завтра, а сегодня они даже в собственных глазах и в глазах тех, кто наблюдает за ними через заплаканные окна, выглядят словно бы больше, выше, а может быть, и святее других.
Лишь один человек решился переступить никем не установленную и не очерченную ни мелом, ни краской, но никем из «чужих» и не переступаемую черту. Была то Вуйна Маричка Парасолька. В кирзовых сапогах, в черной болоньевой куртке, вся мокрая и забрызганная грязью, она скрипнула дверьми и, переступив порог под захмелевшими взглядами, смело двинулась, оставляя на сверкающем паркете грязные следы, к боковому столу, за которым сидела председательша Юстина. Я заметил: Юстина Николаевна гневно блеснула черными, как сливы, глазами и сделала движение, чтобы подняться и, вероятно, предостеречь о том, что Вуйне Парасольке нечего делать среди мужчин, прошедших войну. Но Савва Колоколов, муж председательши, предупредительно положил свою ладонь на руку Юстины, мол, гаси, жена, взгляд, сиди тихо и слушай, что скажет Вуйна Парасолька.
Вуйна Парасолька без слов выкладывала из кармана болоньевой куртки мокрые темные камушки, большие и маленькие,— выросла пирамидка. Никто не понимал, что хотела сказать этими камушками Вуйна Парасолька и что все это должно было означать. Кое-что поднялся с места и, вытягивая шею, разглядывал мокрые камушки, а кто-то крутил пальцем у виска, кивая на Вуйну Парасольку: мол, что с нее, чудачки, возьмешь? Но приход ее... ее камушки посеяли тишину: не звенели бокалы и вилки, не дошла до своего берега песенная Катюша, а фронт, тот, что жил в воспоминаниях и снах, отдалялся — и уже глуше постанывали пушки, и уже реже захлебывался очередями пулемет. Вуйна Парасолька в тишине произнесла:
— Вот, значит, ходила я, Голова, в наш сад и насобирала там камушков.
Уголки рта Юстины дрожали иронией.
— Ну, вижу,— сказала сдержанно.— Только сад наш не камни родит. К чему вы это, Вуйна Маричка?
— А разве ж я говорю, Юстинка, что сад каменья родит? Я говорю: пока не было еще сада, после войны, мы сеяли на Каменном Поле кто кукурузу, кто просо, кто жито...
Председательша была в нетерпении:
— Ну и что?
— А то, Юстинка, что мудро ты сделала, созвавши сюда живых, тех, кто с фронта вернулся. Вы, может, и погибших тут добрым словом помянули... моих Федю и Петра среди них, мужа и сына. Ты помнишь, Юстинка, что у меня когда-то были муж и сын?
— Помню.
— Вот и добре, Юстинка. А еще хорошо было б, если б вы и про нас, живых и мертвых, вспомнили.— Вуйна Маричка виновато улыбалась, улыбкой этой извинялась, что напоминает о вещах простых и известных.
— То есть про тыл? Вспоминали и отдали ему надлежащее. Специальный тост был.
— Отдали, как ты говоришь, Юстинка, и Параньке Доцачке, и Марии Юрчишиной, и Гафии Данильков- ской, и Катерине Смеречук, и...
— Разве про всех вспомнишь? — несколько нетактично перебила ее Юстина Николаевна.— Сказано — тыл. И точка.
— ...и Татьяне Полинчуковой, и Павлине Гарматюк, и Аннычке Королюк, и Дмитрихе...— перечисляла Вуйна Парасолька, не обращая внимания на председательшу.— Ты, Юстинка, хотя бы для людских глаз... нет, не всех, а хоть бы двоих-троих из нас уважила, посадивши за стол. А то одна, как цветочек в венке.
Юстина понурила голову, я заметил, как побелели ее пальцы, то стискиваясь в кулак, то разжимаясь. Савва Колоколов гладил разгневанную руку жены, успокаивал, сдерживал. «Ну, ну, любимая, здесь не место показывать свой крутой характер. Тут сидят люди с израненными душами».
А вслух молвил:
— Правду говорите, Вуйна Маричка. С нашим «огоньком» не все хорошо продумали. Уж извиняйте.
Вуйна Парасолька продолжала свое:
— Чего тебе, Колоколов, извиняться. Это партийного секретаря дело и твоей жены... а жена присмотрела тут место для себя. Каждый везде имеет свое место... но как раз за этим столом тебе не место, Юстинка, не обижайся, ты за другим столом, когда колхоз расстроился, уважение заработала — что правда, то правда. А тогда, в войну, ты еще девчушкой прыгала. Это мы, солдатки-сироты, без мужей и без коней, кто коровою, кто заступом пахали Каменное Поле, и на этих вот камушках из нашего пота вырастало жито. Потому прямо тебе говорю, Головиха, не гневайся и не хмурься, я не со зла, я от правды: правда не согласная, что на камнях хлеб не родит. Ге, должен был родить, бо мужья наши по Германиях, в Полыпах и на Чехах войну воевали, а мы, жены, матери да сестры, должны были их кормить. А как же... Помню уполномоченного из района, писался — Суббота, ноги у него простреленные были. Отож, ездил этот Суббота верхом от хаты до хаты, от ворот до ворот и просил... и приказывал: поставку сдай, яйца сдай, мясо сдай, молоко сдай, на заем подпишись. И мы подписывались, сдавали, выполняли, бо понимали: кому война в окопах, а кому — в работе на Каменном Поле...
Наверное, еще долго говорила бы Вуйна Парасолька, если бы Юстина Николаевна не поднялась решительно из-за стола. Без единого слова она переложила принесенные Парасолькой камушки со стола на поднос с нарезанным хлебом, уравняв тем самым хлеб и камень, три раза хлебу и камню поклонилась в пояс и три раза полила хлеб и камень вином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102