Фу, ну и типа представила!..
Живой этот неведомый человек, написавший Иванке письмо, выглядел на самом деле, может, и иначе, и она многое отдала бы, чтоб увидеть его не воображаемого, а истинного, с точным адресом прописки. Тогда бы она спросила его напрямик: «Рассказывайте все, что знаете хорошего и плохого о Теодоре Черемшинском! Ваше письмо, признаюсь честно, встревожило меня, такими обвинениями не шутят даже с мертвыми, и я, начиная следствие, не должна отбрасывать ваше обвинение, моя обязанность проверить ваши утверждения. Как служитель Фемиды, я должна заботиться, чтобы на ее весы не упало ни крошки субъективности, все меня предостерегали против этого, а между тем мы — люди, и с этим ничего не поделать. Ваше письмо невольно, просто по- человечески настроило меня против вас. Я презираю неподписанные письма... Я хочу знать, где в письме начинается правда, а где кончается ложь. А может, оно все лживое и каждая его буква, знак препинания, каждое слово пропитано змеиным ядом? Что ж молчите? Отвечайте, гражданин Аноним!..»
В тот дождливый вечер автор анонимного письма еще и не подозревал, что его уже вызвали на допрос, он, верно, где-то спокойно ужинал себе, смотрел телевизор или укладывался спать, все время улыбаясь, что нагнал на бедного милицейского инспектора страху, а тем временем в «малолитражной» Иванковой квартире уже началась разведка боем.
— Ну, так что скажете, гражданин Аноним? — вновь повторила Иванка, вынимая из папки застекленную в самодельную рамочку фотографию Теодора Черемшинского, присланную «на некоторое время» его племянницей из села Заболотье, что под Соляною Баней, где он родился. Фотография была старая, стекло не спасло бумагу от желтизны, но все же на Иванку поглядывал молодой лобастый мужчина в черном сюртуке и галстуке-бабочке в горошек; мужчина поглядывал на Иванку остро и осуждающе, словно бы упрекал: «Что это вы, коллега, и в могиле тревожите меня своим любопытством?» А может, взгляд его предназначался не
Иванке, может, Черемшинский так всегда на протяжении всей своей жизни, остро и пытливо всматривался в мир. «Ну-ка, белый свет, повернись ко мне разными сторонами. Не показывай мне, мир, парадные разукрашенные фасады, показывай закоулки, которых стыдится солнце!»
Теодор Черемшинский прислал свою фотографию брату Юрку в конце двадцатых годов. «Дядя Тодор как раз заканчивал Венский университет,— писала Иванке его племянница, колхозная звеньевая Олена Давидюк.—Я в то время была уже подростком и хорошо помню, как наш батько носился с той фотографией по селу как с писаной торбой и хвалился перед каждым встречным, что, мол, «гляди, не только поповские да кулацкие сынки выбиваются в люди и становятся адвокатами».
Я помню возвращение дяди Тодора из Вены. Для нашего батька этот праздник был радостнее, чем коляда или весеннее Святое воскресение, ибо младшего своего брата он страх как любил, а виделся с ним в последний раз еще до четырнадцатого года, до того, как началась первая мировая война. Он, батько наш, всегда говорил нам, ребятишкам, про молодого нашего дядю, «Львовского студента», а на станции в Соляной Бане мы встретили лысого господина, худого и болезненного, словно бы его только что выпустили из госпиталя. По дороге домой, сидя в залубнях, отец наш узнавал и не узнавал братчика любимого Тодора, а я сидела в соломе в ногах у них, как мышка; отец мой беспрестанно сыпал и сыпал словами, расспрашивал про Вену, где когда-то служил у императора «при уланах», про науку и про обхождение, про то, как Тодору удалось преодолеть горы науки, ибо известно, что тропинка к их вершинам узенькая и крутая, справа от этой тропинки — глубокое ущелье, называемое бедностью, слева — обрыв, который тоже зовется нищетою, а ведь надо ж еще христианину и на зуб какой-то кусок бросить, и грешное тело чем-нибудь прикрыть. Дядько Тодор отвечал с пятого на десятое, он сидел в санях словно чужой, шляпа на коленях, как чугунок, который только-только сняли с огня... Как сейчас помню ту черную глубокую шляпу... И еще я помню: чудно мне было, что не мерзнет его лысая голова, стоял такой мороз — мурашки пробегали по телу. Лишь потом я узнала: дядько Тодор снял шляпу перед родным полем и перед его чистой заснеженной белизной. На отцов вопрос, как одолел горы науки, он ответил: «Я должен был, Юрко, добиться своего. А было это ой как тяжко... добиться... учиться, зарабатывать перепиской бумаг у нотариуса, а вечерами вдалбливать в башку одному купеческому сынку греческий и латынь. Однако после того, что я пережил, передумал в окопах да по госпиталям, после того, что повидал за Збручем, после угарных бесед в дешевых венских кофейнях с обанкротившимися галицкими политиканами, после встреч с голодными, не приспособленными к жизни в европейской столице обманутыми рекрутами — комбатантами «Галицкой армии» и петлюровских отрядов... после всего этого потянуло меня домой. Я должен был вернуться домой, мне было не по дороге с ними; но я хотел вернуться не для того, чтобы отнять у тебя, брат мой Юрко, три морга земли, принадлежащей мне по наследству от нашего покойника батька, и увеличить на одну душу миллионы бедняков, а для того, чтобы защищать этих бедняков. Нет, не оружием защищать, у меня, Юрко, до сих пор еще пекут мозоли от карабинов, от скорострелов, от револьверов,— защищать знаниями. Но знания сперва надо было получить...»
Аноним поднял кверху растопыренную белую руку.
«Это, прошу прощения, инспектор,— пожевал он губами,— пока что одни лишь красивые слова вашей звеньевой... Звеньевая красиво рисует личность своего родича».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102