А все же однажды утром Яков спросил жену:
— Кто-то к нам приходил? — и встревоженно заглядывал в ее зеленые глаза.— Мне как будто бы снилось: был — не был.
Зеленые глазищи ласкают его запавшие щеки, а губы Гейки сурово сжаты в ниточку; в уголках рта запала печаль.
— Тебе будто бы, мой газда, не все равно? — отвечает Гейка намеренно равнодушным голосом.— Если собрался в корчму — так иди. А гость какой-то был...— Глазищами своими и руками тянулась к его голове, и вся душа тянулась к нему. Однако сдерживалась. С тех пор как стало ей известно, отчего Яков пьет, она ни упрекать его, ни подкуривать больше, ни умывать не
стала. Это — как эпидемия, мужчина должен переболеть, перегореть...
А если не перегорит?
— Когда был? — Яков ходил по хате от образов до порога.
— На той неделе еще, в пятницу.
— Ты знаешь, кто он, как зовут? — Яков остановился против окна; смотрит как будто бы на подворье, на самом же деле заглядывает в самого себя; прислушивался к себе, шагам того, кто приходил. Люди ведь не ангелы — следы оставляют.
— Господи, да откуда ж,— отвечает Гейка.— Только и хвалился, что умеет слагать стишки. Сидел тут вот, возле посудной полки, и хвалился: «А я сею цветы на брусчатке, по каменьям; а я ночами пасу в лугу вола, что зовется рогатым месяцем; а я снимаю с неба солнце и бью в него, как в барабан, пробуя, не фальшивое ли солнце; а реки текут по моему велению в пустыне — и там зацветают сады. Я все могу, все в моей власти. Беда лишь, что мои цветы на камнях не колосятся, из них не смелешь разового хлеба, а вол не дает молока...»
— Видать, дурак какой-то? — Яков постучал пальцем по лбу.— В газетах пишут, что иногда сумасшедшие убегают из госпиталей.
— На такого не похож,— возразила Гейка.— Да и способен ли дурак пасти вола с серебряными рогами?
— Каков тот поэт из себя? — сердился Яков на неведомого гостя.— Молодой?
— Лет двадцать ему, а может, немного больше. А выглядит просто: ничего ни в нем, ни на нем нет примечательного. Кроме того разве, что светился весь... весь желтый, как воск; воск, наверное, попадал ему в кровь, и он кашлял.
— Чахоточный.
— А лоб у него чистый и белый,— вспомнила Гейка и обрадовалась воспоминанию.— Такой белый и чистый, что хоть паси его, скотинку паси на нем или же песни сочиняй.
— Откуда он?
— Из Львова.
— Зачем приходил? — спросил Яков и покраснел перед женой: слышалась в вопросе том ложь. Он не запомнил своей беседы с гостем... гость стоял на другой стороне, за маревом, далекий и невыразительный. Зато
удивительно осязаемой и выразительной была его протянутая рука.— Помощи просил? — поправился Яков.
— Чего же еще... Говорил: в Ворохте дождь теплый выпал, а с дождем новость, что в Садовой Поляне есть такой человек-добродетель, что зовется Яковом Розлучем. Кто-то не поверил, а я поверил... не могу я не поверить, что люди хотят творить добро. Мне немногого надо... Я, по правде сказать, и не знаю, сколько мне надо, чтоб заплатить хозяйке Грабичевой за чердак на вилле «Вера, Надежда и Любовь». Может, сотню, может, и меньше, лишь бы только пробыть в горах до конца лета... если бы прожил в Ворохте лето, я отпросился бы, наверное, у пани в белом, чтоб отложила косу, пока напишу свою книгу. Как знать, может, моих песен и моих жалей люди ждут целую тысячу лет.
Яков верил в то, что книгу люди могут ждать и тысячу лет, это такое чудо — книга; теперь он верил, а тогда... Догадка обожгла его, он резко обернулся к Гейке:
— Что я на это... на его просьбу?
Гейка не торопилась с ответом, носила его, как плачущего ребенка, на руках.
— Да что...— наконец отозвалась она.— Указал ему на дверь. Пьяный был, ногами топал и говорил: «Ну-ка марш с моих глаз, пока я добрый. Не ищи в горах дураков, как же. До недавних пор дураков в Косоваче продавали по злотому за штуку — и всех раскупили. Остался один я... а мир мне изменил. Я тут одному... детей, одним словом, ему спасал, чтоб росли на молоке, он мне руки облизывал, потом же, как пес, нализавшись, зарядил в карабин чужую пулю и выстрелил мне в благодарность. Так-то вот... Никому теперь не верю и ни во что не верю. Чеши отсюда на все четыре стороны». И парень из Львова пошел себе; хлопец пошел, а я плачу: «Неужто, Якове, стрелял в тебя Иосип Паранькин Муж? А чтоб ему руки покрутило, ибо не только в тебя он стрелял — в весь добрый мир. То, видать, Короли подговорили, да? Нет, я ничего не спрашиваю...» Тот хлопец, Якове, пошел себе, а ночь — как яма. Хоть бы скривился. Хоть бы переночевать попросился. Где уж там. Только на пороге сказал: «В Ворохте, хозяюшка, теплый дождь выпал, это правда... Новость же о Розлучевом доброчинстве люди выдумали, людям всегда нужна добродетель: был в старину опришек Головач, потом — Довбуш, а в новые времена — Розлуч. А Розлуч- доброчин пьяный лежит».
Яков трахнул кулаком по столу:
— Отчего назад... того хлопца не позвала?
— Звала. Не отозвался. Гордый был, верно. Или оглох. Ты же его будто обухом ударил. Он верил в добро, а ты его по голове, по голове, по...
— Но ведь Иосип Паранькин Муж стрелял в меня! — кричал и оправдывался Розлуч.— Стрелял!.. То Йосип убил того Якова, про которого добрые новости с теплыми дождями выпадали.
Гейка его успокаивала.
— Ну ладно, ну тихо,— просила.— Что делать? Пуля вылетела — ее не вернешь и не зальешь выстрел горилкой. Ты, видно, забыл, что добро как трава: его косят и топчут, а оно растет. Садись же рядом со мной и слушай: добро растет, как трава. В тебе.
Он печально смеялся:
— Как же, именно так. Добро как елка: одной человеческой жизни слишком мало, пока вырастет. Не всегда из елки, тобой посаженной, выстрогают тебе гроб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102