не имело значения — ковали ее осенью, зимой или в голодную петровку, но теплую, только что выкованную сокиру клали на ночь в желобок с житом, а сверху закрывали черным рядном; иногда жито приходилось брать взаймы, ибо в передневок при старых временах случалось, что в доме хоть шаром покати, для сокиры же должны были найти. То был стариной освященный обычай, называвшийся «породнением сокиры с полем». Говаривали: «Жито в черных глубинах земли проклюнулось, проросло, у него, у Поля Каменного, силу переняло, так пусть же и сокира тоже силы полевой наберется. Работа ждет ее тяжкая».
Сокира не только рождалась, но также и умирала, и тогда ее, изъеденную, старую, часто с надтреснутым обухом, мой тато сбивал с топорища, обливал маслом, заворачивал в чистый рукав сорочки и до восхода солнца закапывал на своем загончике у межи на Каменном Поле.
Тато пояснял мне: «Сокира вернулась туда, откуда пришла. Чтоб знал ты, Юрашку, и помнил, что сокиру, которую я схоронил, в кузне не ковали, в желобе не закаляли, она родилась из Каменного Поля, как родится, к примеру, жито».
Можно позавидовать археологу будущего, который накопает на Каменном Поле сотни старых, изъеденных тяжким трудом и ржавчиной остатков топоров... Накопает и начнет гадать: «Откуда ж они тут взялись, эти старые немощные сокиры? Кто их спрятал? И зачем? Есть ли в этом какой-либо смысл, закон, обычай, предрассудок? »
Молчать будет железо.
Тайна.
А тайны никакой нет. Просто — работой жили старые сельские топоры, а трудящемуся уважение и честь положены при жизни и после смерти; просто — люди топорами вырубали чащобы в межгорье... Считайте, что сокира и породила Каменное Поле.
Вот как просто порой можно объяснить как будто и странную, окутанную тайной и немножко мистикой взаимосвязь вещей и явлений.
Прошлогодний юбилей Советской Армии выпал теплый и дождливый, словно бы стоял не февральский, а по крайней мере апрельский день, который вырвался, как молодой журавлик, вперед своего ключа, еще вчера гора Веснярка и село на ней по-зимнему белели в кожухах, еще утром зима, будто панночка, гарцевала на сивом коне, а в полдень ее снега, поклеванные теплым дождем, сразу посерели, а кое-где даже и сплошь полысели — то здесь, то там на склонах чернела голая земля. Сразу же, в один день, запахло весною, и люди, собравшиеся в сельском клубе на собрание, посвященное армии, тоже по-весеннему просветлели лицами и торжественным гулом.
Собрание как собрание: доклад, выступления, приветствие пионеров и их заверения идти по стопам отцов. Все как будто привычное, как и ежегодно, и в то же время непривычными были, как и каждый год, всхлипывания какой-то из вдов, когда с трибуны вспоминали ее погибшего на фронте мужа, да еще непривычно щедро и полно горели на груди моих земляков ордена и медали.
После собрания председательша Юстина пригласила всех бывших фронтовиков на «огонек» в только что отстроенную сельскую кофейню, которую на городской манер назвали «Березкой». Не знаю, кто был инициатором продолжения праздника за столами — то ли колхозный парторг и молодой учитель истории Олег Мудрик, то ли муж Юстины Николаевны — бригадир тракторной, а в прошлом боевой старшина Колоколов, то ли сама председательша Юстина позабыла на сей раз обычную скуповатость? Да это в конце концов значения не имело... значенье имело то, что фронтовики приняли приглашение как нечто само собой разумеющееся и что в каждом из них проснулась гордость. Дескать, что ни говори, а нас чтут, помнят о нашем ратном труде. Они старательно и долго чистили на ступеньках возле кофейни сапоги, потом подкручивали усы, причесывались и приглаживались перед зеркалами и лишний раз рукавами протирали запотевшие на улице ордена свои и медали и лишь после этого рассаживались чинно за столами. Сперва чувствовали себя не совсем уверенно — весенняя торжественность, принесенная из клуба, как роса на травинках, дрожала в их сердцах, и они боялись стряхнуть ее преждевременно, но после первого тоста за тех сорок девять человек, не вернувшихся в село с фронтов, да по второму бокалу за живых, за этих пятьдесят двух, которые сидели за столами, торжественность сменилась домашностью. У них, этих полысевших, седых, немолодых уже моих земляков, было о чем поговорить и о чем вспомнить, на своих плечах они вынесли не только фронты, но также создание и становление колхозов, что тоже было ох каким нелегким делом; они, может, за тридцать лет впервые собрались просто так, словно бы без дела, и глянули друг другу в глаза... оглянулись на годы свои поздние уже, на ордена, на медали, и, возможно, не один из них открывал в соседе какую-то новизну, грань или же просто — его старость. Его и свою.
Я не спускал глаз с главного бухгалтера колхоза Степана Александровича Снижура, человека толстого, присадистого, краснолицего,— похожие типы охотно рисуют в «Перце»,— и к такому Снижуру я привык, все в селе от мала до велика знали, что человек он кристальной чистоты, знали мы также, что он любитель поесть и что побаивается собственной жены. Снижур и сейчас, позванивая тремя медалями «За отвагу», украдкой посматривал на часы и переживал, что будет иметь дома головомойку, однако горилка придавала ему отваги, и он, сидя против меня, забывал о грядущей ссоре с жинкой и хвалился, что на фронте везло ему на «языков»: случалось, как тень проскальзывал мимо фрицев — и трава под сапогом не хрустнет, и песок не заскрипит. За «языков» и давали ему медали одну за другой. «Командиры,— говорил он,— того не знали, что моя отвага тут ни при чем... Я просто легок на ногу, как олень».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102