Ну а осенью, когда сцустился с поло- пины, Поклонился Андрию Цимбалисту. «Так и так, уважаемый,— ирошу его,— силы-мочи моей больше нет — научите играть. Умру без цимбал, бог свидетель». А он мне: «Думаешь, Семко, что играть — это такое выгодное дело? Свадьбы не весь год играются. Цимбалами, брат, хлеба не заработаешь».— «Такое скажете, уважаемый. Как будто я хочу научиться играть только для того, чтоб кишку набить. Душа музыки просит».— «А я,— говорила покойница до самой смерти. Так и тебе и поверю, что душа твоя музыки хочет... Душа, братчик мой, музыки хочет, когда брюхо — как барабан. Щ себе знаю. Потому, Семко-хлопче, мелким бесом пере Домной не рассыпайся, учить тебя не буду, нет дураков плодить на свою голову конкурентов. Я сейчас один на все село... есть в селе скрипачей аж трое, есть кларнетисты, есть барабанщики, четверо играют на дуде, а цимбалист — я один. Оттого мне и честь... ну и какой-то там грош перепадет со свадьбы или когда парубки забавляются. Ты ж знаешь, какие у меня достатки: девок аж три подросло. Кто их голых- босых возьмет?» — «А если, уважаемый,— уговаривал его все же,— умрете или заболеете, а то и, случаем, оглохнете — и село останется без цимбалиста, без музыки? Грех большой ляжет на вас перед людьми».— «Свят-свят! Чтоб у тебя, Семко,— крестится он,— язык опух, чтоб он у тебя колом встал — почто беду на меня кличешь? Ничего со мной не должно случиться. Чай, богу с высокого неба добре видать, что один я на все село».— «Так не будете учить меня?» — «Сказал: не буду!» — «А если за науку отдам вам свою нивку, ту, что на Каменном Поле?»
Андрий Цимбалист вытаращил глаза, нижняя губа его отвисла. Дышал мужик часто и прерывисто. «А не брешешь, хлопче?» — спросил шепотом. Он знал, отчего перешел на шепот: пашенка, как золотая рыбка, плыла в его руки, и Цимбалист боялся вспугнуть. «Могу поклясться при людях, при войте... пусть и в бумагах, как положено, запишут».
В самом деле, договор был заключен прилюдно. Кое-кто из сельских вещевал: «Каменное Поле не потерпит, чтоб его меняли на какую-то игру на цимбалах, ибо земля — это работа и хлеб, а цимбалы — забава и развлечение. Вот увидите, что-нибудь да случится...»
И действительно случилось...
Как ни быстро перенимал Семко от старого Цимбалиста польки, марши и коломыйки, а еще быстрее приглянулась ему дочь музыканта Эржика.
— Учился я на цимбалах играть,— вспоминал Семко и молодел на глазах,— а у Эржики, моей белотелой Эржики, стан полнеть начал, и вынуждены мы были как можно скорее свой грех брачным венцом прикрыть.
Все, как в сказке, обошлось хорошо: Семко научился играть на цимбалах, обзавелся женою, ребенком (хлопчик родился) и пашня в придачу осталась при нем. Не отберет же ее отец жены. Не пристало...
Хотя Поле и было Каменным, хотя очень часто его душа не слышала ни рыданий людских, ни проклятий, ни молитв, но на сей раз оно подобрело.
6
Яков Розлуч стоял на крыльце своей хаты, прислонившись плечом к до блеска вытертому столбу. Он любил это высокое и светлое место издавна, ибо если стоишь здесь, то кажется, будто усадьба лежит умиротворенная внизу, у твоих ног, а сам ты возвышаешься над нею. Яков, зевая и потягиваясь, слушал, как рассвет выклепывал за Весняркою солнце; и хотя сеялась- шуршала, как песок сквозь сито, приглушенная тишина, и хотя леса на Веснярском хребте и на его склонах еще сонно дремали в молочном тумане, доходившем им до колен, а село и Каменное Поле в межгорье с головой утопали в белых бурунах, из которых изредка выныривал на поверхность петушиный крик, и хотя не было слышно посапывания кузнечных мехов и позваниванья молота на наковальне, однако рассвет выклепывал за Весняркою солнце, и Яков знал это наверняка. Над Весняркою светился яркий нимб, из горна постреливали в пепельное небо снопы искр; искры разлетались во все стороны, прошивали и гасили морок, сползавший с гор, с окрестных еловых и буковых лесов, которые, постепенно приближаясь к Якову, прояснялись, и в какое-то мгновенье он увидел как бы нарисованные на белой бумаге еловые стволы и ощутил вдруг запах живицы, будто не стоял он на крыльце, а лежал среди леса на куче сухой хвои. Якова не удивляли предрассветные чары, ибо с тех пор, как умер отец, убитый белым ,конем, он ежедневно вставал первым в доме и успел привыкнуть к молочным туманам, к солнечным брызгам, к приглушенной тишине и к этому студеному утреннему ветру, что плывет-наплывает на него, как прозрачная вода в горных потоках, сквозь которую видно монетки ржавчины на донных камушках и стремительную форель; на рассвете Якову казалось, что сам он тоже серебристая форель в утренней реке. Хорошо, что не догадываются о его фантазиях Гейка и старая Настуня, которые вволю понасмехались бы над ним. Гейка, может, и не стала б, а старая Настуня высказалась бы, что, мол, гой, Якове, к лицу ли парню по-ребячьи забредать мыслями в бабушкины сказки, когда стоишь на высоком крыльце и стоит тебе сбежать истертыми ступеньками вниз, как сразу же навалится на твои плечи работа, и ты, согнутый ею в дугу, обливающийся смердящим потом, уже не увидишь дня, и вечер для тебя тоже почернеет — упадешь и уснешь, и серебристая форель приплывет к тебе разве только во сне. Такова жизнь, Якове...
В отцовские времена Яков люто ненавидел работу. Нет, он не избегал ее, а напротив — бросался на нее, как на союзницу усадьбы, дабы как можно скорее пере
молоть ее, освободиться, но работе, как и времени, никогда не было видно конца-краю.
В отцовские времена Яков поднимался вместе со всеми, в то время рассвет над Весняркою тоже выковывал солнце для нового дня, и, наверное, точно так же зримо приближались и пахли леса, однако в те дни это не касалось его вовсе, не было у него времени чем-то там любоваться, восхищаться, он только теперь открыл для себя причину равнодушия некоторых краян к красотам здешних родных мест.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102