еще и теперь, едва по-детски смежаю веки, из далекого далека, из прошлого ко мне возвращается наше Каменное Поле, устланное красными и черными веретами. На нас, босоногую ватагу, старшие оставляли эти вереты сушить, стеречь, а вечером приносить их домой; вереты были мягкими, пахли овцами и городским духом немецких, раздобытых в Косоваче, красок, и нам, может, до смерти хотелось поваляться на них, на веретах, однако не припоминаю, чтобы кто-то из нас отважился учинить сей грех. Самое удивительное, что нам никто это не запрещал и никто не угрожал за грех ни ремешком, ни лозою и прочими карами, запрет разумелся сам собою, можете валяться друг с дружкой на полотнах и веретах беленых, а по черным и красным — нет; нас, наверное, сдерживали сами цвета, они, возможно, обращались к нам болью и печалью, входили в наше естество, как входили военные дни... входили, чтобы никогда больше не выйти назад. Когда, бывало,
складывали вереты в переметные сумы и тато ранним утром отправлялся через Веснярку на равнину, обходя заставы шуцполицаев, чтобы обменять мамин труд на кукурузу или фасоль, мама говорила, что будто бы само Каменное Поле через красное и черное явило нам в ту трудную военную годину свою глубинную душу.
Как могли мы не верить нашим матерям, если в тяжкий сорок второй год в окрестных селах немало людей пало от голода, как утлые житные колоски? Тогда молились мы Полю Каменному, дабы в лихую годину не забывало нас, дабы в голодное время спасло.
Святая ложь...
Вся молитва была соткана из лжи. В моем селе издревле сидели ткачи, гончары, резчики, кузнецы, бочарники — так что нас издревле кормили ремесла, а батька моего, как я уже писал, «держала на свете» работа с лошадьми. А Каменное Поле, эти узенькие полоски, что вдоль и поперек расчертили межгорье над Белым Потоком, родило только картошку, овес, просо, бедное жито да еще кукурузу; урожая не хватало и до рождества, а все же мои земляки связывали свое счастье и несчастье с Каменным Полем: была это как бы их основа, фундамент их и устои. Понимаете?
Никто не ответил, белые девчоночки притихли, а горластый парторг из бывших пехотных подполковников брал меня с собою в разведку...
Есть на краю Каменного Поля место нелюдимое, заклятое и печальное одновременно — старое кладбище, оставшееся с прошлого столетия, когда в горах косила людей холерная смерть; какая-то милосердная рука посадила на кладбище ежевику и малину... посадила, верно, при солнце ясном и в теплый дождь, ибо сейчас это сплошное сплетение зеленых батогов, сухих веток, колючек, листьев — дикое буйство зелени, в которое поздним летом густо вкраплены синие и червонные грозди ягод. Никто и никогда не стерег малинник, никто не окружал колючей проволокой — его лишь огородили плетнем от скота,— однако мне не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь из мальчишек, а то и парней позарился на ягоду или на охапку травы для козы, в Садовой Поляне существовал неписаный закон: ничего со старого кладбища не касаться, ибо все, что растет и вызревает на нем, принадлежит холерным душам, которые покинули земную жизнь, как сказали
бы теперь, внепланово — их до сих пор не принимают ни в пекло, ни в чистилище, ни в рай, и души вынуждены сидеть на этом огражденном плетнем малиннике до самого судного дня. Мои земляки дважды в году — в свят-вечер и под «зеленое воскресенье» — пытались упросить силы небесные смилостивиться над душами и учинить над ними суд-расправу, чтоб они разлетелись, куда им будет предназначено: каждая семья лепила на плетень, окружавший кладбище, свечку. Страшное это было для нас, малышей, зрелище... страшное и красивое. В тихом надвечерье горел, светился в сумраке громадный венок.
И только один человек из всего села позволял себе нарушать табу холерного кладбища. То был Данило Данилюк, или же Данильчо Войтов Сын — так его звали по-уличному,— первый на себе богач. Пересказывали, будто его отец ходил в войтах еще при царе Франце- Иосифе, а сын унаследовал сельскую власть при Юзеке Пилсудском; словом, я и запомнил его с времен господства царя Панька.
Был это мужчина, как говорят, грубо вытесанный, с квадратным лицом, горбатый, исполненный медвежьей силы, и за это, вероятно, а не только за унаследованное место войта в селе его не на шутку побаивались. А еще Данильчо Войтов Сын славился своею скупостью: шел ли он пешком, ехал ли верхом на коне или же на возу, глаза его постоянно шныряли, как мыши, бегали по дороге, вынюхивали то ржавый гвоздь, то подкову, то пуговицу. Рассказывали, что когда ему выходила необходимость ехать в местечко Гуцульское или в Косовач на возу или в седле, так, бедняга, множество раз останавливал коня, подбирая и складывая в суму какие-то находки. Любил Данильчо Войтов Сын все дармовое, не гнушался и ежевики с холерного кладбища. Бывало, мы, сельские разбойники, с тайным страхом следили, как он набивал ягодами зубастый рот, как быстро двигалась и ходила, будто жерновой камень, его широкая челюсть, и затаенно ждали, что вот-вот ударит в него гром, что охватит его черный дым, исчезнет он под землею, а между тем ничего такого не случалось. Данильчо Войтов Сын медленно выползал из зарослей, вытирал синий рот тряпкою и уходил по узкой и крутой дороге к своей хате, что высилась чуть не на самой вершине Веснярки. Дома мы пытались, ясное дело, как-то выведать у родичей, отчего
с Данильчем на холерном кладбище ничего не случилось, и нам отвечали коротко и ясно: «Данильчо держит домашнего черта. Он бережет его от всех напастей».
Данильчо Войтов Сын, его домашний черт и хата, полная всякого добра — нужного и ненужного, просуществовали до сорок восьмого года, пока мои земляки не додумались организовать колхоз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102