От его стона у меня и поныне болит сердце.
А Паркулабов сын, этот бывший Ондрий, оглянулся, жалобно улыбаясь; он, вероятно, лишь теперь по-настоящему осмыслил вес утраченного; Ондрий озирался, словно бы ища опоры, на которую мог бы склониться, и, не найдя ее, оказавшись внезапно посреди пустыни, ибо от всего прочего отрекся, он произнес:
— Если уж нет совета-помощи в моей беде, так я пойду себе...
И он стал надевать свой панский плащ, подбитый мехом дикой козы, и панскую шапку с плетеными шерстяными наушниками, и панские кожаные перчатки.
— А таки иди себе,— глухо произнесла за ним вуйна Катерина.— А иди ты на скалы, на ущелья, на болота. Иссякни, как свеча...
Никогда больше не слышал я от матерей более жестоких слов.
Ондрий, не видя каменьев острых, железа раскаленного, которые сам посеял на своем пути,— слепой и глухой, двинулся к двери. Старики на лавке и не взглянули. Ондрий скрипнул сенными дверями — старики продолжали сидеть неподвижно на лавке. Ондрий ударил калиткой и поплелся заснеженной каменною тропою на Колиеву тропу, и никто его не окликнул, не остановил, не воротил назад.
Не помню, как я выбирался из Паркулабовой хаты, знаю, что мой батько и мама ходили к соседям успокаивать их и уговаривать одуматься, но вернулись они ни с чем.
После того никто в нашем селе Ондрия не видел, никогда не вспоминал о нем также и Паркулаб с женой своею, белявой Катериной. Был Ондрий и пропал. Утопился в глубоких водах? Повесился на сухой вербе? Провалился сквозь землю, будто грешный звон... Колокол ведь согрешил тогда, помните, когда зазвонил весело и танцевально, в то время как вокруг ходила чума с косою...
Вуйна Парасолька просила меня:
— Ой, да не доискивайся, Юрашку, в своей книжке про Каменное Поле ни времени, ни места исчезновения Ондриева. Был, и нет его. Сделался, верно, дьяволом, тем, что на горищах сидели. Ибо откуда ж, ты думаешь, берутся черти? Из людей... Живет себе как будто и человек, и ест, и спит, и плачет, и трава для него пахнет, и солнце для него светит, до тех пор, пока однажды тяжко не согрешит: кто убьет невинного, кто украдет сиротское, кто предаст наисвятейшее, кто очернит наичистейшее, кто из пота бедняцкого серебро-золото льет. Вот тогда-то и вырастают у этого как бы человека роги и хвост — и уже тебе готовый черт, сидит тот черт в бузине на сутище и свищет...
Я знаю, что Вуйна Парасолька любит поговорить о «страхах», но нет у меня времени долго слушать. Потому перебиваю:
— Старые старики сказывают, что теперь ни одного рогатого не встретишь в полночь. Вылущили их поголовно громы. Да и в чертей ныне никто не верит.
— То правда,— соглашается Вуйна Парасолька,— не верят... Люди не верят — я с ними тоже. Однако ж мыслю: куда теперь деваются те будто бы люди, у которых вырастают роги и хвост?
На этом рассказ о семье Паркулабов можно было бы и закончить, если бы его главным, пусть и негативным героем был ученый Ондрий, который переписал себя на Анджея. На самом же деле добрыми героями оказались вуйко Юра и вуйна Катерина. В августе сорок третьего года, что-нибудь через три недели после того, как возле Делятина и Яремча горы перестали постанывать от орудийных раскатов и партизаны из соединения Сидора Артемовича Ковпака прошли сквозь немецкие заслоны, как весенние воды сквозь речные запруды, наше село было окружено карательным отрядом власовцев и венгерских гонведов; каратели обложили Садовую Поляну ночью, тайно, а спозаранку, как только взмыла вверх ракета, солдаты, носившие на правом рукаве нашивку «РОА», стали выгонять из хат всех: и старых, и малых, и даже тех, кто лежал в колыбельке, приказывали брать на руки. Прикладами, штыками, дулами автоматов толкали, били нас и сгоняли на круг — просторный выгон над Белым потоком, где теперь выстроили колхозный Дворец культуры.
Мы стояли под синим небом и под ясным солнцем замершие, ошеломленные — даже дети не плакали и женщины не голосили, а лишь покусывали губы и немо, обреченно смотрели на стволы пулеметов, очертивших вокруг нас правильный круг. Моя мама прижала меня к себе, к подолу, и шептала, что «за машингверами начинается тот свет... и когда... Юрашку, машингверы начнут сечь людей в капусту, ты падай и не жди пули, я тебя, Юрашку, собой прикрою».
Из-за пулеметов, из-за смертного круга выскочил на кузов грузовика «официр» в черном мундире, гестаповец, который по-нашему выкрикивал, что командование дает селу ровно два часа на раздумья: выдать всех до единого или же пусть сами по-хорошему признаются и повинятся те, кто выводил большевистские банды Ковпака тайными тропами из-под праведного немецкого огня, в противном же случае каждый десятый, стоящий здесь, независимо от того, виновен он или нет, мужчина или женщина, старик или ребенок,— будет расстрелян на месте. Ферштейн?
В тот жаркий август сорок третьего года ковпаковцев в наших краях называли просто ковпаками, и, если правду сказать, надо было бы выдавать гестапо две трети Садовой Поляны на верную смерть, в том числе и моих родичей, которые «политикой не баловались», однако в одну из ночей они накормили ковпаков, в другую мама перевязывала им раны полотном, а еще в какую-то из ночей отец проводил их скрытно за Весняркой на восток.
Село молчало.
Никто добровольно не спешил признаваться в смертных грехах перед великой Германией. Так минул час и настал второй... А когда настал второй... А когда настал второй час, из людского скопища, как из непроходимой чащи, вышел и выступил вперед, к пану «официру», Юра Паркулаб и сказал:
— Если вам, пане герр капитан, какая-то стерва тайно донос донесла, будто бы Садовая Поляна ковпаков безопасными водила тропками, так поверьте мне, Юре Паркулабу, который церкви ставил под самые небеса по всей нашей Галилее, что все это наговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102